Книга Сорок третий номер..., страница 41 – Дмитрий Герасимов

Вдруг прогремел выстрел. Андрей вздрогнул. Веста стояла у стены, вся забрызганная кровью, и смотрела на него с отчаянием и страхом, а он отчетливо разглядел зажатый в ее руке пистолет…

В нижнем правом углу бушующей картинки мелькнул белый кружок, затем еще один, и пленка закончилась, обрывая первую часть фильма. Зарядить в другой проектор следующую часть было некому.

Голота сидел перед горящим пустым экраном и скалился, как выживший из ума паяц. Он не мог шевельнуть ни ногой, ни рукой, и только завороженно таращился в сияющее полотно с надеждой, что там вот-вот опять появится женщина, которая десять минут назад так сладко и тревожно окликнула его, приманила, обворожила и пообещала новую встречу.

Но экран слепил глаза безбрежной пустыней, а динамики гудели так, что, казалось, они просто выли от отчаяния и тоски.

– Веста! – вдруг позвал Андрей жалобным голосом. – Вернись!..

Гул динамиков усилился, словно издеваясь над безумным, потерявшимся в огромном зале киномехаником, и проглотил его слова.

– Ну что же… – Голота с трудом поднялся с места. – В моей власти сделать так, чтобы ты появилась снова! – Он повернулся к тяжелой шторе, преграждавшей путь в служебный тамбур, и в это самое мгновение в кинобудке что-то громко хлопнуло, и тут же погас экран. Динамики издали предсмертный вопль и затихли. Внезапно навалившаяся на Голоту черная тишина означала конец. И не только – фильма. В его нескладной судьбе этот погасший экран оборвал и надежду что-то изменить к лучшему. Может быть, с этой глупой, нелепой платонической любви к несуществующей женщине с темными глазами, с необъяснимого взрыва всех ламп в проекторе, за который Андрея Голоту уволили с работы на следующий день, и начался его путь к фатальной неизбежности, через тринадцать лет завершившийся камерой смертников.

Андрей рывком сел на шконке. Спертый воздух дрожал воспоминаниями. Эта скорбная комната в десять квадратных метров вдоволь навидалась таких, почти осязаемых картинок чьих-то проносящихся в сознании жизней. Сколько их было до Голоты! Сколько еще будет после него!

Но сейчас она – вместилище его мыслей, его такой короткой и такой несуразной жизни.

Тогда, в 60-м году, многие знакомые и друзья перестали общаться с ним. Его сочли сумасшедшим. Впрочем, вероятно, – заслуженно. Он – раненный на войне, любитель хмельного, безработный неудачник – полюбил ненастоящую женщину, героиню какого-то жуткого и даже, в конце концов, запрещенного к показу фильма! Ах, если бы еще – актрису, исполнявшую роль! Это было бы полбеды. Но Голота никогда даже не поинтересовался именем этой актрисы, потому что полюбил не ее, а персонаж! Он полюбил женщину по имени Веста. Те короткие мгновения, что он видел ее глаза, внимал ее тревожным и непонятным речам, растянулись для него в долгое, чудесное, но при этом жестокое кино под названием жизнь.

Однажды один человек сказал Голоте:

– Не обижайся на людей. И сам старайся их не обижать. Тот, у кого есть любовь, не может быть злым. Мы склонны искать объяснения и оправдания своим порокам и слабостям. Мы прячем жестокосердие и равнодушие за словами и сами перестали верить словам. А вслед за этим потеряли веру в любовь.

– Я тоже не верю словам, – буркнул в ответ Голота. – Слова – это просто звуки. Я верю делам.

– Каким делам ты веришь? По чему судишь, если время плодов еще не настало? Слово, исходящее из сердца, и есть дело. Хотя бы потому, что оно было вначале. Разве ты не знаешь, что словом и ранить можно, и убить. А также исцелить и воскресить. Вот почему говорят: от слов своих осудишься и от слов своих спасешься.

Голота задумался.

– Я люблю женщину, – признался он, отводя глаза. – А ее на самом деле… нет.

– Я тоже люблю женщину, которой вот уже семь лет нет в живых… – сказал человек.

– Нет, не то… – Голота досадливо поморщился. – Я имею в виду, что ее и не было никогда, понимаете?

– Понимаю. Ты ее выдумал?

– Не совсем… – Андрей подыскивал правильные слова. – Я ее видел… во сне. Скажем так. Ответьте мне: я сумасшедший? Что все это значит?

– Это значит, что внутри ты богаче, чем снаружи. Такая любовь тоже бывает. Скажу больше: высшая любовь – это любовь к тому, кого нельзя осязать и видеть, а можно только чувствовать. Вот здесь. – Человек поднес руку к сердцу. – На нее способен только духовно богатый человек.

Голота недоверчиво хмыкнул.

– Эта женщина, – сказал он, – ну, которая из сна… Она сообщила, что смерть дышит мне в затылок. И что я должен с этим справиться… Чушь какая-то, да?

Человек покачал головой.

– Я так не думаю. Кто бы ни была эта женщина из твоего видения, она сообщила тебе главное: вся наша жизнь – это ежедневная, ежечасная победа над смертью. Не той, которая убивает тело, а той, что может погубить душу.

Голота поморщился:

– Очень сложно.

– Сложно, – согласился человек. – Но без таких побед никак нельзя.

– Что же мне делать?

– Прощать. Это я отвечаю тебе на вопрос «что делать?». Потому что ответов на вопрос: чего не делать – гораздо больше.

Голота округлил глаза:

– Прощать? Кого? И за что?

Человек пожал плечами:

– Всех прощай. Особенно тогда, когда меньше всего хочется это делать. И живи с любовью. Она – смысл всего сущего и его венец.

После беседы с этим человеком Андрей вышел, озираясь. Пожалуй, если заметит кто из знакомых – могут быть неприятности. Из комсомола исключат – уж точно. Он еще раз прокрутил в голове весь разговор от начала до конца.

– Очень сложно, – резюмировал он вслух. – И непонятно…

Анна оказалась чуть ли не единственной из всех знакомых Голоты, кто не махнул на него рукой. Ухоженная, миловидная, чуть полноватая, светловолосая и зеленоглазая, она явно симпатизировала Андрею и часто по-соседски наведывалась к тете Тане почесать языком. Она даже числилась у той чуть ли не в подружках, хотя была ровесницей Андрея.

– Да пройдет у него эта блажь! – уверяла она. – Забудет он свою киношную дамочку, когда все наладится в быту. Просто пока не везет парню в жизни. Нескладно все.

– А что же делать-то? – причитала тетя Таня. – Ведь пропадает Андрюшка. Совсем сопьется или в психушку угодит! Мать-то его, сестра моя, ведь тронулась рассудком. Так и померла, горемычная, в доме скорби. Где душа ее теперь мыкается – кто знает? Вот я и боюсь, что у Андрюшки это все… наследственное!

– Учиться ему надо, – назидательно качала головой Анна. – У меня знакомый завмаг есть, Григорий Борисович, у него в приятелях полгорода. И ректор института, где на инженеров учат. Могу замолвить словечко за Андрюшу нашего.

Тетя Таня молитвенно сложила руки:

– Замолви, Анечка! – а потом, как бы между делом: – А что у тебя с этим завмагом?