Книга Время ацтеков, страница 9 – Владимир Лорченков

– А твоя девушка, – игриво потерлась она носом о воротник моего свитера, – твоя девушка ничего не скажет?

– Она ничего не узнает, – говорю я.

– Да и нет ее у меня, – объясняю я.

– Она просто женщина трудной судьбы, которая спит со мной, чтобы избавиться от невроза, который внушил ей ее муженек, – говорю я.

– Она ревнивая, – говорит Оля.

– Еще как, – снимаю я с нее бюстгальтер.

– Это не имеет значения, – говорю я.

– Я ей не принадлежу, – справедливо рассуждаю я.

– Она тебя убьет, – изворачивается она под моими руками.

– Или меня, – запускает она свои руки в меня.

– Или нас, – улыбаюсь я.

Камера уже включена.

С Олей мы знакомимся на вечеринке, которую устраивают в российском посольстве для представителей культурной и ученой элиты Молдавии. Поскольку я одной ногой на подножке этого поездка – осталось пару научных работ утвердить – и при этом совсем не похож на ходящий фикус, не ботаник и не сухарь, – меня любят и приглашают. Всегда приятно, когда в компании есть умница, да еще и рубаха-парень. Кое-какие мысли о несовместимости роли рубахи-парня с горстями антидепрессантов и литрами спиртного я благоразумно оставляю при себе. В конце концов, я же рубаха-парень! Оля – невысокая блондиночка двадцати трех лет из местного филиала то ли ООН, то ли ОБСЕ, задастая, с грудью пусть небольшой, но вполне себе сформированной – я лапаю ее после первого же танца, признаюсь ей в любви много раз, мы много смеемся.

– Ты псих, – говорит она.

– Ты сумасшедший, – говорит она.

– Ненормальный! – смеется она.

– Да, – говорю я.

– Угм, – лижу я ее губы.

– Я люблю тебя, – шепчу я.

На нас с неодобрением косится пресс-атташе, старый мудак, помешавшийся на русичах и русинах, и с одобрением посмеивается сам посол, мужик хоть куда. Он подмигивает мне, а я ему, но нам с Ольгой пора уходить. Главное, не переступить черту, за которой из милого шалопая ты превращаешься в безобразника, способного угробить любую вечеринку. Бац! Я снова слепну.

– Я не то чтобы бабник, – говорю я.

– Я слишком много выпил для того, чтобы говорить неправду, – смеюсь я.

– Но чересчур мало для того, чтобы перестать говорить, – говорю я.

– Получай, – иду вперед я.

– Аа-ах, – говорит она.

– Да, в некотором смысле я бабник, – признаюсь я.

– Но дело не в скальпах, – объясняю я, двигаясь медленно.

– Не в галочках, и не в количестве, – говорю я.

– Повернись, – просит она.

– О да, – механически подчиняюсь я, и мы уже сидим.

– Дело в том, что я люблю женщин, – объясняю я.

– Каждую. Каждую, с которой спал, – признаюсь я.

– Я люблю их всех, – тянусь я к шампанскому, проливаю его, и мы хихикаем.

– Дай мне любить всех женщин, и я буду любить тебя, женщина, так, что мало не покажется! – провозглашаю я.

– И меня раздражают женщины, которые не в состоянии этого понять, – пожимаю я плечами.

– Улыбнись! – командует Оля.

Камера работает. Бац! Я слепну, но нашариваю бутылку и пью.

– Ах ты, бабничек, – ласково, нараспев говорит Оля.

– Ба-б-ник, – слегка царапает она мне грудь.

– С целой теорией, – смеется она. – Бабничества.

– Улыбнись! – просит она.

– Извращенка! – улыбаюсь я.

– Бац! – хохочет она.

– У меня там все словно в новокаине, – ухмыляюсь я.

– Ого-го, – мурлычет она.

– Ты любишь ее? – спрашивает она. – Свету?

– Нет, – вру я.

– Врешь, – говорит она.

– Вру, – смеюсь я.

Вру, потому что истина не в том, что я ее не люблю, а в том, что я люблю ее, хотя и не только ее. И вот это-то «не только ее» портит Свете все… Бац! Вспышка! Шампанское заполняет мою гортань, как колючая вата.

– Мур! – говорю я.

– Мяу! – говорит она.

– Мур-мяу, – смеюсь я.

– Улыбнись, – говорит она.

Под утро, лежа на полу на искусственной шкуре тигра, я представляю себя Иродом. Иродом из «Страстей Христовых», к которому приводят Спасителя. Я хихикаю и притягиваю к себе Олю. У нее остренький носик, и вообще, утром она уже не кажется мне лучшей женщиной мира. Тем не менее… Я откидываюсь назад и позволяю ей исполнить мелодию нубийской невольницы, черногрудой крепконогой дочери материка Африка, жадногубой малолетки, растленной иудейским наместником. Я запускаю пальцы в ее волосы и пренебрегаю этикетом, вежливостью, да элементарной физиологией, мать ее. Оля давится, и уверен, будь у нее силы, она бы меня как минимум послала. Но сил не осталось. После на непослушных ногах я отправляюсь в ванную, по дороге подмигнув фотоаппарату.

Камера работает.

– Доброе утро, – он церемонно пожимает руку Жене и в нерешительности, удивительной для такого напористого легаша, застывает в прихожей.

– Проходите, – с удовольствием разыгрывает она роль хозяйки.

– Ага, – нехотя соглашаюсь я.

– Только недолго, – прошу я.

– Мы оба на ногах еле держимся, – объясняю я.

– Устали, – примирительно говорю я.

– Здравствуй, милая Женя! – говорю я.

Мы от души целуемся – мне приходится пригибать ее голову к себе, потому что она чуть выше, я вчера не ошибся. В коридоре серо, потому что утро только наступило. Мы провели в квартире Светы, где она прострелила мне плечи и вышибла себе сердце – как оказалось, она прицелилась сначала в лицо, а потом все же опустила ствол, женщины – эстеты, им непереносима мысль пусть даже о посмертном уродстве, объяснил он мне, – в тот самый последний вечер. Самое неприятное, с гнусным смешком подумал я про себя, когда мы переступили порог дома, что в тот вечер она мне не дала. А ведь знала, что мы больше никогда, никогда не переспим. Вот сучка!

– Вот сучка! – бросает он, заходя в кухню.

На полу множество следов, видимо, следственная бригада наследила. Дверь не опечатали, но весь порог был в специальных лентах с надписью «Муниципальная полиция». Это для людей как, типа, красные ленточки для волков, объяснил он мне. Сплошные понты.

– Видал красные флажки хоть раз? – спрашивает он.

– Так ты мало того что не служил, так еще и не охотник? – разочарованно спрашивает он.

– Хочешь, скажу, что ты собираешься вякнуть в ответ? – хитро спрашивает он.

– «У меня стояк что надо, поэтому я не нуждаюсь в том, чтобы быть настоящим мужиком в форме или на охоте», – оказывается проницательным он.