Книга Игра ангела, страница 42 – Карлос Руис Сафон

— Я гостил у друга.

Едва ответ сорвался с языка, я пожалел, что выбрал именно такие слова. Грандес тотчас за них уцепился.

— У друга?

— Он больше чем друг. Речь о человеке, тесно связанном с моей работой. Это издатель. Вчера вечером у меня с ним была назначена встреча.

— Вы могли бы уточнить, до которого часа вы находились в обществе этой персоны?

— Допоздна. На самом деле я в результате остался ночевать в его доме.

— Ясно. А имя человека, как вы изволили выразиться, связанного с вашей работой?

— Корелли. Андреас Корелли. Французский издатель.

Грандес записал имя в маленькую книжечку.

— Фамилия звучит как итальянская, — заметил он.

— Откровенно говоря, я точно не знаю, кто он по национальности.

— Это понятно. А сеньор Корелли, каково бы ни было его происхождение, в состоянии подтвердить, что провел вечер с вами?

Я пожал плечами:

— Полагаю, что да.

— Полагаете?

— Уверен, что да. Почему бы ему этого не сделать?

— Не знаю, сеньор Мартин. Существует какая-то причина, из-за которой вы сомневаетесь, что он не станет свидетельствовать?

— Нет.

— Тогда вопрос исчерпан.

Маркос и Кастело смотрели на меня так, словно я нес сплошную околесицу с тех пор, как мы сели за стол.

— Чтобы окончательно прояснить ситуацию, не могли вы сказать несколько слов о характере встречи, задержавшей вас на весь вечер в гостях у издателя неопределенного происхождения?

— Сеньор Корелли пригласил меня, чтобы сделать предложение.

— Предложение какого рода?

— Профессионального.

— Ага. Может, написать книгу?

— Именно.

— Скажите, после делового свидания вы всегда остаетесь на ночь в доме своего, скажем так, контрагента.

— Нет.

— Но вы упомянули, что остались ночевать у этого издателя.

— Я остался потому, что неважно себя чувствовал и сомневался, что доберусь домой.

— Может, вы отравились за ужином?

— В последнее время у меня были определенные проблемы со здоровьем.

Грандес кивнул с опечаленным видом.

— Головокружения, головная боль… — добавил я.

— Уместно ли предположить, что сейчас вам уже лучше?

— Да. Намного лучше.

— Я рад. Вы выглядите просто превосходно, впору позавидовать. Верно?

Кастело и Маркос неторопливо кивнули.

— Любой, глядя на вас, скажет, что вы избавились от тягостного бремени, — обронил инспектор.

— Не понимаю.

— Я имею в виду головокружения и прочие заботы, — пояснил Грандес, подавив раздражение. — Прошу простить мое невежество относительно аспектов вашей профессиональной деятельности, сеньор Мартин, но разве вы не подписали с издателями контракт, действие которого истекает только через шесть лет?

— Пять.

— Разве этот контракт не предоставлял эксклюзивные права на вас, если можно так выразиться, издательству «Барридо и Эскобильяс»?

— Таковы были условия.

— В таком случае с какой целью вы обсуждали новое предложение с конкурентом, если контракт не позволял вам принять его?

— Это была обычная беседа. Ничего более.

— Которая, однако, закончилась тем, что вы остались ночевать у названного кабальеро.

— Контракт не запрещает мне разговаривать с третьими лицами. А также не ночевать дома. Я имею полное право ночевать, где мне вздумается, и беседовать с кем угодно и о чем угодно.

— Разумеется. Я вовсе не намекал на что-то иное, тем не менее спасибо за разъяснение.

— Я могу разъяснить еще что-нибудь?

— Лишь один крошечный нюанс. Принимая во внимание гибель сеньора Барридо и в случае, если, не дай Бог, сеньор Эскобильяс не оправится от полученных ожогов и тоже скончается, издательство прекратит существование, а вместе с ним и ваш контракт. Я не ошибаюсь?

— Я не знаю наверняка. Я не в курсе, каковы форма и структура предприятия.

— Но как по-вашему, такое возможно?

— Вероятно. Вам лучше задать этот вопрос адвокату издателей.

— А я уже его спрашивал. И он подтвердил, что при отсутствии преемников и в случае, если сеньор Эскобильяс отойдет в иной мир, так и произойдет.

— Значит, у вас есть ответ.

— А у вас — полная свобода принять предложение сеньора…

— Корелли.

— Скажите, вы его уже приняли?

— Можно узнать, какое отношение это имеет к причинам пожара? — процедил я сквозь зубы.

— Никакого. Чистое любопытство.

— Это все? — спросил я.

Грандес покосился на коллег, потом посмотрел на меня.

— Что касается меня, то да.

Я предпринял попытку встать. Полицейские сидели, словно пришитые.

— Сеньор Мартин, прежде чем мы распрощаемся, не согласитесь ли уточнить еще кое-что? Вы помните, как неделю назад сеньоры Барридо и Эскобильяс посетили ваш дом под номером тридцать по улице Флассадерс вместе с вышеупомянутым адвокатом?

— Помню.

— Это был деловой визит или светский?

— Издатели приходили выразить пожелание, чтобы я вернулся к работе над серией книг, которую прекратил писать несколько месяцев назад, занявшись другим проектом.

— Вы бы оценили беседу как дружественную или напряженную?

— Если мне не изменяет память, никто не повышал голоса.

— А вы помните, как заявили им — цитирую дословно: «Через неделю вы будете покойниками»? Не повышая голоса, естественно.

— Да, — с тяжелым вздохом признался я.

— Что вы имели в виду?

— Я был рассержен и ляпнул первое, что взбрело в голову, инспектор. И это вовсе не означает, что я серьезно им угрожал. Бывает, сгоряча люди всякое говорят.

— Спасибо за откровенность, сеньор Мартин. Вы очень нам помогли. Всего доброго.

Я покинул кафе, ощущая кожей, как три пары глаз прожигают мне спину. И вышел с уверенностью, что отвечай я на каждый вопрос инспектора ложью, то и тогда не чувствовал бы себя таким виноватым.

2

Скверный привкус, оставшийся после встречи с Виктором Грандесом и парочкой василисков из его эскорта, выветрился шагов через сто, не больше, стоило мне выйти из кафе и прогуляться под ярким солнцем в новом, здоровом теле. Я с трудом узнавал его, не чувствуя спазмов и тошноты, шума в ушах и приступов мучительной головной боли, не ощущая слабости и не обливаясь холодным потом. От обреченности, уверенности в скорой смерти, душившей меня всего двадцать четыре часа назад, не осталось и следа. Внутренний голос подсказывал мне, что трагедия, разыгравшаяся ночью, повлекшая за собой гибель Барридо и практически смерть во цвете лет Эскобильяса, должна была бы опечалить меня и повергнуть в смятение. Однако я и моя совесть не испытывали ничего, помимо благостного равнодушия. В тот июльский день Рамбла праздновала, и героем был я.