Книга На прощанье я скажу, страница 25 – Джонатан Троппер

Сильвер толком не понимает, как объяснить. Это как будто в нем плохо поменяли проводку. Сигналы путаются, рычаги дергаются, ток подается с перебоями, и он следует импульсу еще до того, как сознает его появление.

— Я, — отвечает он. — Я на себя нашел.

— Кто-то бы сказал, что это был Господь.

— Ага. Люди нас часто путают, но я выше ростом.

Рубен сворачивает на аллею, ведущую к «Версалю», съезжает на обочину и останавливается.

— У меня есть план, — говорит он.

— Да ну?

— Мы съездим вместе на каждое из событий жизни, которые есть в моем расписании: обрезание, бар— или бат-мицва, [5] свадьба, смерть.

— И со смертью мы только что разобрались.

— Мы разобрались с похоронами. Это не одно и то же.

— Окей.

Он с нежностью смотрит на Сильвера.

— Ты неважно выглядишь.

— Бывало и получше.

Рубен печально улыбается, потом наклоняется и целует его в лоб. Сильвер не помнит, когда он в последний раз делал это. Он чувствует, как щетина отца царапает ему лоб, слышит знакомый запах крема после бритья, и в это мгновение чувственная память возвращает его во времена, когда он был мальчишкой, уверенным, спокойным и любимым, который каким-то образом умудрился вырасти в это не пойми что.

Отец как будто никуда не спешит, так что они молча сидят в машине, смотрят в окно, ждут, когда начнется дождь.

Он просыпается парализованный, с онемевшими руками и ногами. Несколько минут лежит, считая, что уже умер, что вот так и ощущаешь себя после смерти, что мозг живет дольше тела, запертый внутри, медленно сходя с ума, покуда вся его жизненная сила не вытечет полностью. Был в «Сумеречной зоне» такой эпизод, он помнит, как смотрел его с родителями, в их кровати, устроившись между ними под одеялом, и запах маминого крема щекотал ему ноздри. Человек в том эпизоде, не в силах двинуться, взывал испуганным закадровым голосом, покуда его объявляли мертвым.

Он надеется, что его мозги умрут до того, как его зароют в землю, потому что ему всегда было не по себе в замкнутых пространствах. Он начинает паниковать от одной этой мысли, а потом злится оттого, до чего несправедливо, что надо бояться чего-то даже после смерти. Ведь в чем одно из преимуществ? Конец страхам и тревогам, больше не нужно таскаться со всем этим дерьмом, которое въелось в бренную оболочку за годы жизни. На что-то такое он в общем-то рассчитывал.

И тут он понимает, что чешет грудь. Он неплохо соображает, немного медленнее, чем можно предположить, но в конце концов приходит к неизбежному выводу, что не мертв и даже не очень-то парализован. Он шевелит пальцами на ногах, поднимает колени и насвистывает тему из «Рокки», которую поначалу ошибочно считает мелодией из «Звездных войн». Детьми они с Чаком ставили запись из «Рокки» и устраивали в гостиной боксерские поединки понарошку, с каждым новым ударом обогащая палитру звуковых эффектов. Он уже позабыл об этом, о Чаке, о том, каково это — быть братьями. Уж очень давно он думал о себе как о чьем-то брате. Надо бы заехать к нему, посмотреть, как он там. Он не помнит, когда перестал это делать.

Он встает и на какое-то время слепнет. Все становится белым, он теряет равновесие, врезается в стену, спотыкается о кроссовки и падает ничком. Он перекатывается на спину, и зрение возвращается.

Это становится любопытным.

Кейси просовывает голову в дверь и видит его на полу. Тревога на ее лице обнадеживает и ранит одновременно, поэтому он закидывает руки за голову и старается принять вид отдыхающего.

— Что ты делаешь? — спрашивает она.

— Я думал, что умер.

— Так оно и выглядело на первый взгляд.

Она подходит и ложится рядом. Они оба смотрят в один и тот же потрескавшийся потолок.

— Ты думал, смерть выглядит вот так?

— Ну, некоторое время я ничего не видел.

Это явно ее беспокоит, и он ненавидит себя за то, что ему приятна ее тревога.

— Хочешь, я позвоню Ричу? — спрашивает она.

— Вот уж точно не хочу, чтобы ты звонила Ричу.

— Да? А если ты через час умрешь, а я вот не позвонила, у меня будет травма.

— У тебя и так травма.

— Есть такое дело, — признает она. — Так что мы тут делаем на полу?

— Да так просто, знаешь ли, изучаем Вселенную.

Это не Вселенная. Это твой потолок.

— Не надо так буквально.

— Вселенная — очень хреновое местечко.

— Это уже похоже на консенсус.

Он наблюдает, как ее взгляд скользит по длинной трещине на потолке. В профиль, вот так, лежа, она выглядит много младше, совсем девочка.

— Чем хочешь заняться сегодня? — спрашивает он.

Она весело смотрит на него.

— А каковы варианты?

Любые. До неба и выше.

Она на секунду задумывается.

— Бранч?

— Я говорю, все что хочешь, выше неба, и все, что ты придумала, — бранч?

— Не уверена, что мы живем под одним и тем же небом.

Он смотрит на нее. Она смотрит в ответ. У нас и вправду могло быть что-то очень хорошее, думает он, и горечь, словно вода, наполняет его легкие.

— Иногда мне тоже так кажется, — говорит Кейси, и он понимает, что снова произнес это вслух. — Но я стараюсь не думать, иначе начинаю злиться на тебя.

Он переворачивается и встает — ощущая себя, как после олимпийского марафона: кровь жарко прилила к лицу, и он чувствует себя толстым и старым.

— Мы идем на бранч.

— В «Дагмар», — говорит Кейси, вскакивая так резво, будто ее дернули за ниточки.

— Обязательно?

Она бросает на него пронзительный взгляд, в котором ясно читается, сколько его многолетних выкрутасов она сейчас оставляет за скобками, чтобы стерпеть его присутствие.

— «Дагмар» — значит, «Дагмар», — говорит он и опирается о стену.

— Ты в порядке? — спрашивает она, вскидывая брови. — Тебя шатает.

Он кивает и медленно выпрямляется, не отрываясь от стены.

— А разве не всех нас?

С ресторанами на окраинах всегда происходит одно из двух: либо они прикрываются, либо вообще не меняются. «Дагмар» повезло остаться во второй категории. Это одно из местечек с грубой деревянной мебелью и меню со здоровой едой, написанным на трех больших досках над стойкой. Ярко-зеленые слова «органический» и «веганский» щедро понатыканы здесь и там. От этого за стойкой ребята в клетчатых рубашках и забавных татуировках чувствуют себя еще более значительными, а окрестные жители с легким сердцем платят три бакса за стаканчик апельсинового сока, так что все довольны.