Книга Любимая игрушка судьбы, страница 51 – Алекс Гарридо

— Будет!

Глаза его сверкали.

— Я говорю, будет!

— Не шуми, — испуганно, но ласково попросил Акамие. — Повелитель сейчас спит крепко, но все же…

Эртхиа прижал ладонь к губам. Но из-под пальцев рвался горячий шепот:

— Обряд не закончен — я не женат. Нет у меня жены! Будет — Ахана!

Акамие улыбнулся, закивал головой.

— Ты сказал, брат, значит, будет.

Спорить ли с братом, которому скоро-скоро в дорогу, в неизвестность? Разве им решать? Судьба решит.

— Но скажи мне, брат, — снова забеспокоился Эртхиа, — бывало ли в Хайре, чтобы у мужчины была одна жена? Читал ты о таком?

Акамие задумался.

— Это истинная редкость. Но бывало, и мы находим об этом рассказы в свитках и сшитых книгах. Вот хотя бы Хамаджед Неистовый, чья страсть к Таруб знаменитее солнца, и ты сам должен бы помнить об этом… Или Джадхаана, надевший серьгу с именем Уравы, хоть над ним не смеялись только глухие, не слышавшие о нем. Или Джуддатара, покорный прекрасной Кумантад и отказывавшийся иметь детей от других женщин…

— Но у них были и другие жены! — сокрушенно возразил Эртхиа. — Жены и невольницы… Не зазорно ли мне, сыну великого царя, иметь одну жену? У последнего нищего их по крайней мере две, иначе люди спросят: мужчина ли он?

— Так не женись на Ахане! — рассмеялся Акамие. — Или потом возьми других жен.

Эртхиа покачал головой.

— Брат мой, ты женишься не завтра. Думай, пока твоя голова на плечах. Но я бы поспешил унести ее оттуда, где она подвергается опасности.

Акамие помог Эртхиа натуго стянуть мокрые волосы в косу, а потом с помощью брата поднимал тяжелые крышки сундуков.

— Это твой кафтан. Узнаешь? Первая одежда воина, которую я носил на моих плечах. Хорошо, что я сохранил это, моя одежда была бы тебе тесна.

— А у тебя хранятся и те кафтаны, которые сшили специально для тебя? Не дашь ли ты мне один из них?

— Думаешь, моя одежда будет тебе впору? — изумился Акамие.

Эртхиа, вздохнув, отвернулся.

Акамие поспешно выложил из сундука еще один кафтан, рубашку, штаны. Из другого достал две пары сапог. И пока Эртхиа торопливо, но тщательно одевался, расстелил на полу одно из своих покрывал, уложил и увязал в него запасную одежду и обувь, в отдельных свертках — кусочки вяленой дыни, сушеный виноград и абрикосы, медовые лепешки.

— Больше ничего нет. И сумки дорожной нет.

— Ничего, — успокоил брата Эртхиа, — кони готовы в дорогу, переметные сумы уже на их спинах, было бы чем наполнить. Всадник в дороге не пропадет.

— Возьми! — попросил Акамие, протягивая брату полные руки перстней и ожерелий.

— Не знаю, когда вернусь. Передай отцу: мне жаль огорчать его непослушанием. Но здесь мне всегда оставаться младшим царевичем, а в степи я сам по себе, первый и последний.

Акамие ответил невпопад, гладя его по плечу.

— Не забудь мутную воду заедать чесноком. У меня нет чеснока, чтобы дать тебе в дорогу…

— Я куплю в городе, — сглотнув слезы, пообещал Эртхиа. — Правду говорят, разлука — сестра смерти.

— Я слышал, смерть — сестра разлуки. Но я прошу — не тебя, знаю, что отныне тебе опасно в Хайре, — но Судьбу прошу: пусть подарит нам еще хоть одну встречу. Брат моего сердца, хочу, чтобы сегодня я обнимал тебя не на вечную разлуку. Пусть повернет твоя дорога за горизонтом вспять, как дорога солнца, которое скрывается, будто навеки, но всегда и всегда возвращается к нам.

Эртхиа обнял его.

— Пусть услышит тебя Судьба, брат моей души, пусть и пройдя сквозь землю, вернусь к тебе, как сгинувшая трава возвращается весной.

— Пусть услышит тебя Судьба.

И снова земля летит под копыта коней. Трое всадников с каждым ударом копыт, с каждым биением сердца приближаются к ущелью Черные врата, за которым уже начинаются Горькие степи Аттана.

Один всадник высок, лицом бел, глаза и волосы цветом напоминают светлое пламя. На нем кафтан голубой, какие носит дворцовая стража, а конь под ним под стать всаднику — золотисто-соловый, с белой проточиной до подвижных ноздрей.

А второй всадник, смуглый и черноглазый, чьи бедра слишком широки для юноши, ростом мал, в плечах узок, в талии тонок, а коса висит ниже брюха прямошеей гнедой кобылы.

Эти двое не сводят глаз друг с друга, и кони их скачут бок о бок, добрые кони, настоящие бахаресай из царских конюшен.

Третий всадник так ладно и просто сидит на своем золотисто-рыжем коне, что кажется с ним единым существом. Он погружен в свою думу, только временами оглядывается: не видно ли погони?

Смуглым лицом он похож на второго всадника, но намного шире его в плечах, и новенькие, совсем юные усы украшают верхнюю губу, а коса, как и положено воину, достигает нижнего края широкого шелкового пояса.

А думает он о той, от кого не находит спасения своему сердцу. И мысли его обжигающе-сладки, как горячий мед.

Рабы еще натягивали на ноги царю мягкие сапоги из кожи бархатной выделки, когда главный евнух, с бесчисленными поклонами просеменив через опочивальню, нагнулся к уху повелителя. И что-то зашептал ему такое, что глаза царя невозможно расширились, а дыхание остановилось.

— Лжешь, — ледяным голосом выдавил царь, сам словно окаменевший.

— Взгляни сам, господин, — пролепетал евнух, кланяясь еще ниже.

Вырвав плеть у евнуха из-за пояса, царь ринулся в покои Акамие и там, темнея и темнея лицом, смотрел, как из-под резного края кровати, из-под крученой бахромы евнух одно за другим вытаскивает, все пропыленное и пропахшее потом: кафтан, рубашку, штаны, носки, пояс и головной платок. Платок — белый. Кафтан — алый.

Как грозовая туча над перевалом, царь навис над постелью.

— Спишь?.. — страшно прошипел, срывая тяжелое, все зашитое прохладным шелком покрывало.

Акамие сел в постели, прикрывая лицо ладонью. Яркий свет бил в окно и в сонные глаза.

Царь откинул от лица Акамие бело-золотые волосы и тем же движением сжал между ладоней его виски, резко повернув к себе слегка опухшее от сна, ошеломленное лицо.

— Где Эртхиа?

Акамие часто заморгал, испуганно и совершенно искрене ответил:

— Не знаю…

Ладонь, холодная и твердая, ударила по лицу. Акамие упал, ударившись головой о резной столбик в изголовье кровати.

Едва не закричав от боли и обиды, он прикусил губы. Волосы упали на лицо, поэтому он мог приоткрыть глаза и тайком наблюдать за повелителем, не шевелясь и стараясь дышать неслышно и незаметно. Страх был сильнее обиды и боли.

— Ты слишком возомнил о себе, раб, сын рабыни!