Онлайн книга «Две зимы и три лета»
Варвара подбежала к Михаилу, потащила его в круг. — Мишка, Мишка! — заорал Петр Житов. — Дай ей жизни, сатане! Женки мигом рассыпались по сторонам. Варвара привстала на носки, и-эх! пошла работа. Ноги пляшут, руки пляшут, с Егорши ручьями пот, а она: — Быстрей, быстрей, Егорша! Заморозишь! — Мишка, Мишка, не подкачай! — кричали бабы. Михаил топал ногами на одном месте, тяжело, старательно, будто месил глину, тряс мокрой, блестевшей на солнце головой, потом вдруг пошатнулся и схватился за изгородь. — Все. Готов мальчик, — с досадой подвел итог Петр Житов. А Варвара захохотала: — Ну, кому еще не надоело жить? Эх, вы! А еще зубы скалите… Никому не осмеять Меня, вертоголовую. Ребята начали любить Двенадцатигодовую. — Илюха! — с жаром воззвал Петр Житов к Нетесову. — Поддержи авторитет армии. Неужели такое допустим, чтобы баба верх взяла? — У меня по этой части претензий нет, — сказал Илья. — А у меня есть! — сказал Егорша. Он встал с табуретки, протянул гармонь Рае. — Раечка, поиграй за меня. Затрещала изгородь у хлева. Егорша живо подскочил к Михаилу, потянул его за рукав: — Ну-ко, дядя, нечего с огородой воевать. Дедкино это строенье. В толпе рассмеялись. — Что? Надо мной смеяться? Надо мной? — Михаил яростно заскрипел зубами, отбросил в сторону Егоршу. — Миша! Миша! — закричали в один голос женки. — Что ты? Одичал? Федор Капитонович, спускаясь с крыльца, брезгливо бросил: — Ну, теперь будет праздник. — А, товарищ Клевакин! Наш северный Головатый! — Михаил изогнулся в поклоне. Две-три бабы прыснули со смеху, но всех громче захохотал Петр Житов, потому что это он так окрестил Федора Капитоновича. В сорок третьем году Федор Капитонович двадцать тысяч рублей внес в фонд обороны. О его патриотическом подвиге шумела вся область. Газеты его называли северным Головатым. Его возили в город, вызывали на каждое совещание в районе, и только пекашинцы посмеивались, когда на собраниях ставили им в пример Федора Капитоновича. Верно, внес Федор Капитонович деньги в фонд обороны, и деньги немалые. Да откуда они у него взялись? Почему у других их нету? — Иди-иди, — сказал, нахмурившись, Федор Капитонович Михаилу. — Мал еще, сопляк, с людями-то разговаривать. — Я мал? Я сопляк? Нет, ты постой! Постой. Как деньги за самосад драть, ты тогда не говоришь, что я сопляк!.. Михаила обступили бабы. — Миша, Миша, — стала уговаривать его Варвара. — Разве так можно? Она оттащила его в сторону. — Варка, а ты мягкая… — сказал Михаил, обнимая ее. Варвара рассмеялась. — Молчи, не сказывай никому. Про это не говорят. — А почему? К ним подошла Лизка: — Пойдем домой. Докуда еще будешь смешить людей? — Домой? — Михаил топнул ногой. — Нет. Гулять будем. Егорша, где Егорша? Егорши в заулке не было. Бабы расходились по домам. Ворот новой рубашки у Михаила был распахнут сверху донизу. Одна пуговица висела на нитке. Лизка, вздыхая и качая головой, привстала на носки, оторвала эту пуговицу, и тут ей показалось, что еще одной пуговицы нет на вороте. — Стой! — закричала она на брата, сразу вся расстроившись. Но Михаил, подхваченный Варварой, уже двинулся вслед за бабами. Он ревуче запел: Шел мальчишка бережком, Давно милой не видал… Лизка оглянулась по сторонам, увидела Петьку и Гришку. — Ребята, хорошенько все обыщите. За избой посмотрите. Он, лешак, кажись, пуговицу потерял. Затем она сбегала в верхние избы, закрыла окошки. Близнецы, присев на корточки, старательно оглядывали то место, где недавно топтался их брат. Сдвоенные голоса Варвары и Михаила доносились из-за дома с улицы. — Ребята, — сказала Лизка. — Никуда не уходите. А придет Степан Андреянович, скажите, что я скоро прибегу. Уберу тут все. — И она побежала догонять брата. 4 Вставало утро. Познабливало. За Пинегой, над еловыми хребтами, разливалась заря — красные сполохи играли в рамах. Варвара, слегка покачиваясь, шла пустынной улицей, простоволосая — платок съехал на плечи, — и злыми, тоскливыми глазами поглядывала на окна. Господи, сколько ждали этого праздника, сколько разговоров было о нем в войну! Вот погодите, придет уже наш день — леса запоют от радости, реки потекут вспять… А пришел праздник — деревню едва не утопили в слезах… Поравнявшись с домом Марфы Репишной, Варвара привстала на носки, яростно забарабанила в окошко: — Марфа! Марфушка! Принимай гостей! В избе зашаркали босые ноги. Темные гневные глаза глянули сверху на нее: — Бесстыдница! Орешь середь ночи. Бога-то не боишься. — А, иди ты со своим богом! Я плясать хочу! — Варвара топнула ногой, взбила пыль на дороге. Немо, безлюдно вокруг. Сухим, режущим блеском полыхают пустые окошки. И тоской, вдовьей тоской несет от них… Ну и пускай! Пускай несет. А она назло всем петь будет — хватит, наревелась за войну! И Варвара, круто тряхнув головой, запела: Во пиру была да во беседушке, Ох, я не мед пила да я не патоку, Я пила, млада, да красну водочку. Ох, красну водочку да все наливочку. Я пила, млада, да из полуведра… Тявкнула гармошка в заулке у Василисы, а затем петухом оттуда выскочил Егорша. Волосы свалялись, лицо бледное, мятое, к рубашке пристала солома — не иначе как спал где-то… — Ну, крепко подгуляла! Значит, из полуведра? — Да, вот так. Еще чего скажешь? — Ты хоть бы меня угостила. Варвара скептическим взглядом окинула его с ног до головы. — Кабы был немножко покрепче, может, и угостила бы. — А ты попробуй! — вкрадчивым голосом заговорил Егорша. — Ладно, проваливай. Без тебя тошно. Варвара стиснула концы белого платка, пошагала домой. — Ты куда? — обернулась она, заслышав сзади себя шаги. — Вот народ! — искренне возмутился Егорша. — Праздник сегодня, а у них все как на похоронах. — А и верно, Егорша! Праздник. Давай вздерни свою тальяночку. И взбудоражили, растрясли-таки деревню. Бледные, заспанные лица завыглядывали из окошек. Но что-то невесело, тоскливо было Варваре, когда она подходила к своему дому. И даже восход солнца, нежным алым светом затрепетавший на белых занавесках в окнах, на ее усталом, осунувшемся лице, даже восход солнца не обрадовал ее. |