Онлайн книга «Две зимы и три лета»
— Да пожалейте вы председателя-то! — взъярился вконец измученный Михаил Пряслин, через голову которого женки все еще лезли обниматься с Анфисой. Замучите! Председатель-то один. — Миша! Миша! Золотце ты мое! — вдруг всплеснула руками белобровая потная Устинья и крепко обняла его за шею. — Тебя-то, желанный, век не забуду. Помнишь, как мне косу наставлял? — И мне! — И мне! — А меня-то как прошлой зимой в лесу выручил! Помнишь? — Михаил! — поднялась Анфиса. — Тише! Тише! Председатель хочет сказать. Огнистое солнце било в глаза Анфисе. В открытые окошки не прохлада — зной вливался с улицы. Илья взял с подоконника букет сомлевшей черемухи, помахал перед разогретым лицом Анфисы. Белый цвет посыпался на стол. — Вы вот тут, женки, сказали: ту Михаил выручил, другую выручил, третью… А мне что сказать? Меня Михаил кажинный день выручал. С сорок второго года выручал. Ну-ко, вспомните: кто у нас за первого косильщика в колхозе? Кто больше всех пахал, сеял? А кого послать в лютый мороз да в непогодь по сено, по дрова?.. — Анфиса всплакнула, ладонью провела по лицу. — Я, бывало, весна подходит — чему, думаете, больше всего радуюсь? А тому радуюсь, что скоро Михаил из лесу приедет. Мужик в колхозе появится… — Верно, верно, Петровна, — завздыхали бабы. А на другой половине в голос заревела Лизка со своими ребятами. — Не плачьте, не плачьте, — стали уговаривать их. — Ведь не ругают его, хвалят. Анфиса смахнула с глаз слезу. — Да, бабы, за первого мужика Михаил всю войну выстоял. За первого! А чем мне отблагодарить его? Могу я хоть лишний килограмм жита дать ему? Анфиса налила из своей половинки в стакан, протянула Михаилу: — На-ко, выпей от меня. — И низко, почти касаясь лбом стола, поклонилась парню. — И от меня! И от меня! В стаканах и чашках забулькал разведенный сучок (все сохранили до праздника по сто граммов спирта, заработанных на сплаве). На Михаила лавиной обрушилась бабья любовь. Кто-то, опять захлестнутый своим горем, заголосил: — У Анны хоть ребяты остались, а у меня-то в домике пусто… — Хватит вам слезы-то точить. Песню! — заорал Петр Житов и увесисто трахнул кулаком по столу. Жена его высоким голосом затянула «Аленький цветочек», к ней присоединилось несколько дребезжащих, высохших за воину голосов, но дружного пения не получилось. — Егорша! — взвилась Варвара. — Играй! Плясать хочу! — Варка, Варка, бессовестная! Ты хоть бы Терентия-то вспомнила… Варвара, молодая, нарядная, в голубом шелковом платье, туго, по-девичьи, затянутая черным лакированным ремешком со светлой пряжкой, выскочила на середку избы, топнула ногой. — Помню! Тереша меня за веселье любил. Говорят, что я бедова, Почему бедовая? У меня четыре горя Завсегда веселая. — Ну, разошлась офицерова вдова. — Да, не хухры-мухры! — Варвара вскинула руки на бедра, с вызовом обвела всех бесшабашным взглядом. — Офицерова вдова! Егорша дугой выгнул розовые мехи гармошки. — Варка! Варка! Про любовь! — вдруг ожили женки. На войну уехал дроля, Я осталась у моста. Пятый год пошел у вдовушки Великого поста. — Охо-хо-хо! Врешь, Варка! Врешь! — Не вру, бабы! Песня не даст соврать: Кто не знает — заявляю: Я не избалована Всю германскую войну Ни разу не целована. Варвара, лихо, с дробью отплясывая, схватила за рукав Илью, потащила из-за стола. Марья обхватила мужа за шею: — Не приставай! Липни к другому. — Фу, и спрашивать тебя не стану. Наши мужья головы сложили, а ты одна владеть будешь? Нет, не выйдет! Поровну делить будем. Приказа потребуем. — Горько-о-о! Горько-о-о!.. — Да вы с ума посходили! Нашли забаву при детях… — У Марьи полыхающей чернью зашлись глаза. Она отшатнулась от напиравших со всех сторон баб, уперлась затылком в простенок. — Горько-о-о! Горько-о-о! Илья, улыбаясь, нащупал под столом жесткую, заскорузлую руку жены, глянул на открытые двери, в которых еще недавно горели черные горделивые глаза дочери, и начал подниматься, нельзя не уважить народ. — Нет, нет! — завопили бабы. — Машка пущай! Пущай она! — Целуйся, дура упрямая! А не то я поцелую. — Давай, давай! Мы хоть посмотрим, как это делается!.. Ничто не помогло — ни упрашивания, ни ругань. Марья скорее дала бы изрубить себя на куски, чем уступила бы бабам в таком деле. Суровая, староверской выделки была у Ильи женушка. Даже в сорок первом году, когда он уходил на войну, не поцеловала его при народе. И бабы, так и не добившись своего, наконец оставили их в покое, вслед за гармошкой повалили на улицу. 3 Михаил, окруженный братьями и сестрами, стоял, качаясь, за углом боковой избы и тяжко водил растрепанной головой. Его рвало. — Натрескался, бесстыдник! Рубаху-то! Рубаху-то всю выгвоздал. Пойдем домой. — Се-стра-а! — Чего сестра? — Се-стра-а! — Михаил топнул сапогом, рванулся к заулку, где шумно, под гармошку, веселились бабы, упал. Татьянка с испугу заплакала, судорожно обхватила сестру ручонками. — Бросьте вы его, ребята, — сказала Лизка двойнятам, которые с двух сторон кинулись на помощь брату. — Он девку-то у меня, лешак, всю перепугал. — Она обняла Татьянку, но тут же на нее прикрикнула: — Чего ревешь? Не убили! Из-за угла избы выбежала с ведром воды Рая Клевакина. Жмурясь от солнца, едва удерживаясь от смеха при виде стоявшего на коленях Михаила, взлохмаченного, с бессмысленно вытаращенными глазами, она зачерпнула ковшом воды и плеснула ему прямо в лицо. Михаил взревел, вскочил на ноги. Раечка с визгом и смехом метнулась в сторону. Цинковое ведро опрокинулось. Михаил поддал его ногой, пошатываясь, побрел в заулок. Заулок у Ставровых просторный, скотина в него не заходит — на крепкие запоры заперт с улицы, — и Степан Андреянович за лето два укоса снимал травы. Хорошая копна сена выходила. А в нынешнем году, похоже, травы не будет. Начисто, до черноты, выбили лужок. Желтые головки одуванчиков, раздавленные сапогами и башмаками, догорали по всему заулку. И Лизка, по-хозяйски прикинув последствия нынешней гульбы, не смогла удержаться от слез. — Сестра! Кто тебя обидел? Кто? — Миша, Миша! — закричала Варвара от крыльца. Шальное, пьяное веселье кружило у крыльца. Скакали бабы, размахивая пестрыми сарафанами, визжала гармошка, Петр Житов, красный от натуги, прихлопывал здоровой ногой. |