Книга Ужас в городе, страница 53 – Анатолий Афанасьев

Фермеры в большинстве разорились: кого задавили налогами, кого рэкетом, некоторых выжили завистливые соседи, бывшие колхозники, другие попросту спились ввиду безнадежности усилий; остались лишь самые упорные, но и те перебивались с хлеба на квас и уже не помышляли ни о каком неожиданном богатстве. Из дерзких мечтателей превратились в угрюмых земляных роботов, но не сдавались, что было хорошим признаком, ибо свидетельствовало о наличии некоего пассионарного запаса в недрах замордованной нации.

Сержант Жуков перво-наперво направился на речную Заимку, где на арендованном хуторе обустроился Иван Сергеевич Костюков со своим многочисленным семейством – супругой, двумя взрослыми сыновьями и их женами. В прежней жизни Костюков был искусствоведом, кандидатом наук, вел семинар в свердловском университете, короче, Жуков всегда начинал обход с него, потому что душевно тянулся к умным, образованным людям. У них всегда находилось, о чем поговорить за рюмочкой свекольной. При этом, будучи интеллигентом, Костюков подать платил исправно, никогда не артачился, как некоторые другие, встречавшие сержанта чуть ли не в штыки. Не всякому нравилось отстегивать процент Сике Корявому, хотя никто не спорил, что это делается для их же пользы. К иным, чтобы вразумить, приходилось применять строгие меры, но это все в прошлом. У тех шести-семи фермеров, которые уцелели, амбиции не простирались дальше того, чтобы немного словчить на, биржевом курсе доллара, и Жуков по доброте сердечной частенько им это спускал, не ловил за руку. Что взять с бедолаг, которым прокормиться удается еле-еле. Вдобавок сержант сознавал, что не следует додавливать подневольного человека до последней черты, где он может натворить глупостей даже себе во вред. В последние год-два, когда люди окончательно приспособились к цивилизованному образу жизни, сбор податей стал для него чем-то вроде увеселительной прогулки, не более того.

И вот на тебе – медведь-людоед.

По всей видимости, зверюга подстерег сержанта в березовой рощице уже в виду хутора и, как в прежних случаях, расправившись с жертвой, не оставил практически никаких следов. Единственное, что пацанята (внучата) фермера Костюкова нашли в рощице, – пустую кобуру от пистолета и милицейскую фуражку с околышем.

* * *

– Неужели, Федор Игнатьевич, вы тоже верите во всю эту чепуху? – спросил Егорка. – В оборотней и прочее.

– А ты нет?

Егорка третий стакан чаю допивал с одним кусочком сахара, как приучил Жакин.

– Конечно, не верю. С милиционером вообще туфта.

При чем тут медведь? Ясно же, что его фермеры замочили.

– Верить можно и не верить, – Жакин смотрел на него насмешливо, – только оборотень в каждом человеке живет в скрытом виде. Никогда не говори, о чем не знаешь.

– Если вы имеете в виду философский, иносказательный смысл…

– Я имею в виду, в зеркало надо внимательно смотреть.

Егорка чувствовал, что разговор о медведе не кончится добром, так и случилось.

– Не пойду, – сказал он твердо. – Как хотите посылайте, не пойду.

– Почему? Оробел, что ли?

– Не хочу – и все. Это выше моих сил.

– Не упрямься, Егорка. – Жакин слез с табуретки, прошел к полке, закурил и вернулся на место, но Егорке показалось, надолго куда-то отлучался. – Ты, сынок, больших успехов добился, я тобой горжусь, но мужчиной еще не стал. До Харитона тебе далеко. А должен стать крепче, чем он.

– Почему должен? Кому должен? Разве нельзя без напряга пожить, отдохнуть немного?

– Нельзя, – грустно ответил Жакин. – Сам знаешь.

Егорка действительно знал. За долгие месяцы упорный Жакин вдолбил ему в голову много странных мыслей, которые легли на благодатную почву. От них теперь не избавишься. Но встречаться с людоедом он все равно не хотел. С какой стати?

– Я вам никогда не перечил, Федор Игнатьевич, и науку перенимал с благодарностью. Уступите и вы хоть разок.

– Нельзя, – возразил Жакин. – Сомневаешься насчет оборотней – пойди и проверь. Другого пути к истине нету. Сомнения выжигают человечью душу дотла… Через часок, под сумерки, и отправишься.

– Один?

– Зачем один, с Гиреюшкой. Он на медведя и выведет. Ему – раз плюнуть. Но шибко на него не надейся. Коли он в свару ввяжется, ему конец. Против оборотня минуты не устоит.

– С карабином идти?

– Нет, это нечестно. У медведя карабина нету. Ты же не Черная Морда. Тесак возьмешь, который в кладовке.

Хороший инструмент. Я тебе про него рассказывал, помнишь?

Уже смирившись, Егорка поддался последнему толчку малодушия и сказал то, чего потом стыдился:

– Будто избавиться от меня хотите, Федор Игнатьевич?

У Жакина в ярких глазах вспыхнула укоризна.

– Ты же знаешь, это не так. Но надо прогнать зверя.

Кроме нас, некому. Не мне же, старику, подыматься.

– Кому надо, кому? Нам с вами он не мешает.

– Тебе надо, сынок, никому другому.

– Ну и слопает меня за милую душу.

– Буду горевать, как ни о ком не горевал.

Искренность Жакина пронзила Егорку до слез. Он пошел на двор, чтобы встретить Ирину. Ее отправили в поселок за покупками, и уже половина дня прошла, а ее все нету. Конечно, медведь и ее мог задрать, но Жакин сказал, что оборотни своих не трогают, у них кровь гнилая, не для питья. Да и сама Ирина шатуна не боялась и к его появлению отнеслась как-то безразлично. Говорила, что ей страшен только пахан Спиркин из Саратова, который непременно вскорости вышлет гонцов, чтобы спросить с нее за все промахи.

Она жила у них третий месяц и вроде никуда не собиралась уходить. Куда я пойду, плакалась она, Спиркин везде достанет. Жить мне осталось недолго, ас вами хоть напоследок отмякну душой.

Хлопотала по хозяйству, обстирывала мужиков, готовила им еду, и Жакин постепенно смирился с ее присутствием. Яд у нее забрал, патроны спрятал – чем она могла теперь особенно навредить?! Да и пес за ней приглядывал неустанно.

После первой вылазки в горы Жакин водил Егорку еще к двум тайникам, в последний раз пришлось спускаться в заброшенный рудник, где они провели целую ночь, как в могиле. По словам Жакина, если бы все сокровища, которые он показал, принадлежали лично Егорке, он был бы самым богатым человеком в стране, наравне с Березовским и Черномырдиным, но это не принесло бы ему счастья. Кто присвоит чужое, вещал Жакин, тот обречен на пресыщение, а пресыщение хуже скуки и страха. По себе помню, вспоминал Жакин, бывало, нахапаешь столько, что девать некуда – деньги, бабы, власть, – и вдруг накатит такая тоска, хоть вой на луну. Пресыщение, понимаешь, Егорка? Самое лютое наказание человеку за дурь. Вроде ты еще живой, а как чинарик обсосанный в луже… Никогда не зарься на чужое, Егорка, и свое зря не копи.