Онлайн книга «Кубарем по заграницам»
|
Он скользнул по мне взглядом, сомкнул глаза и захрапел. Перед Нюрнбергом он долго и подробно рассказывал о красоте замка Барбароссы и потом, по нашей просьбе, сообщил старинное предание о знаменитом тысячелетнем дубе, посаженном во дворе замка графиней Брунгильдой. Притихшие, очарованные, слушали мы прекрасную легенду о Брунгильде. В одном только Мифасов, рассказывая это, оказался прав — он действительно рассказывал легенду: потому что дерево, как выяснилось, посадила не Брунгильда, а Кунигунда — и не дуб, а липу, которая, по сравнению с тысячелетним дубом, была сущей девчонкой. По этому поводу Мифасов саркастически заметил: — Нам не нужно было ехать через Вильно. Тогда бы все оказалось в порядке. Свободное время Мифасов распределял аккуратно на две половины. Первая — безжалостно ухлопывалась на чистку ногтей, вторая — на боязнь заболеть. Между нами была та разница, что мы любили жизнь, а осторожный Мифасов боялся смерти. Каждое утро он брал зеркало, засматривал себе в горло, ощупывал тело и с сомнением качал головой. — Что? — спрашивал его порывистый Крысаков. — Еще нет чахотки? Сибирская язва привилась? Дифтерит разыгрывается? — Не оваите упосей, — невнятно бормотал Мифасов, ощупывая язык. — Что? — Я говорю: не говорите глупостей! — Смотрите на меня! — восторженно кричал Крысаков, вертясь перед своим другом. — Вот я становлюсь в позу, и вы можете дотронуться до любой части моего тела, а я вам буду говорить. — Что? — Увидите! Мифасов деликатно дотрагивался до его груди. — Плеврит! Дотрагивался Мифасов до живота. — Аппендицит! До рук. — Подагра! До носа. — Полипы! До горла. — Катар горла! Мифасов пожимал плечами: — И вы думаете, это хорошо? Мы бессовестно эксплуатировали осторожного Мифасова во время завтраков или обедов. Если креветки были особенно аппетитны и Мифасов протягивал к ним руку, Крысаков рассеянно, вскользь говорил: — Безобидная ведь штука на вид, а какая опасная! Креветки, говорят, самый энергичный распространитель тифа. — Ну? Почему же вы мне раньше не сказали; я уже 2 штуки съел. — Ну, две-то не опасно, — подхватывал я успокоительно. — Вот три, четыре — это уже риск. Подавали фрукты. — Холера нынче гуляет — ужас! — сообщал таинственно Крысаков, набивая рот сливами. — Как они рискуют сейчас подавать фрукты?! — Да, пожалуй, еще и немытые, — говорил я с отвращением, захватывая последнюю охапку вишен. Оставалась пара абрикос. — Мифасов, кушайте абрикосы. Вы ведь не из трусливого десятка. Правда, по статистике, абрикосы — наиболее питательная почва для вибрионов… — Я не боюсь! — возражал Мифасов. — Только мне не хочется. — Почему же? Скушайте. Вот ликеров — этого не пейте. От них бывают почечные камни… В чем Мифасов — в противоположность своей обычной осторожности — был безумно смел, расточителен и стремителен — это [77] был прекраснейший человек и галантный мужчина. В наших скитаниях за границей он восхищал всех иностранцев своим своеобразным шиком в разговоре на чужом языке и чистотой произношения. Правда, багаж слов у него был так невелик, что свободно мог поместиться в узелке на одном из углов носового платка. Но эти немногие слова произносились им так, что мы зеленели от зависти. Этот человек сразу умел ориентироваться во всякой стране. В Германии, входя в ресторан, он первым долгом оглядывался и очертя голову бросал эффектное «Кёльнер!», в Италии: «Камерьере!» и во Франции: «Гарсон!» Когда же перечисленные люди подбегали к нему и спрашивали, чего желает герр, сеньор или мсье — он бледнел, как спирит, неосторожно вызвавший страшного духа, и начинал вертеть руками и чертить воздух пальцами, графически изображая тарелку, вилку, курицу или рыбу, пылающую на огне. Сжалившись над несчастным, мы сейчас же устраивали ему своего рода подписку, собирали с каждого по десятку слов и подносили ему фразу, которую он тотчас же и тратил на свои надобности. Третьим в нашей компании был Сандерс (псевдоним) — человек, у которого хватило энергии только на то, чтобы родиться, и совершенно ее не хватало, чтобы продолжать жить. Его нельзя было назвать ленивым, как Мифасова или меня, как нельзя назвать ленивыми часы, которые идут, но в то же время регулярно отстают каждый час на двадцать минут. Я полагаю, что хотя ему в действительности и 26 лет, но он тянул эти годы лет сорок, потому что так нудно влачиться по жизненной дороге можно, только отставая на двадцать минут в час. От слова до слова он делал промежутки, в которые мы успевали поговорить друг с другом a part, а между двумя фразами мы отыскивали номер в гостинице, умывались и, приведя себя в порядок, спускались к обеду. Плетясь сзади за нами, он задерживал всю процессию, потому что, подняв для шага ногу, погружался в раздумье: стоит ли вообще ставить ее на тротуар? И только убедившись, что это неизбежно, со вздохом опускал ногу; в это время ее подруга уже висела в воздухе, слабо колеблясь от весеннего ветерка и вызывая у обладателя тяжелое сомнение: хорошо ли будет, если и эта нога опустится на тротуар? Кто бывал в Париже, тот знает, что такое — движение толпы на главных бульварах. Это — вихрь, стремительный водопад, воды которого бурно несутся по ущелью, составленному из двух рядов громадных домов, несутся, чтобы потом разлиться в речки, ручейки и озера на более второстепенных улицах, переулках и площадях. И вот, если бы кто-нибудь хотел найти в этом бешеном потоке Сандерса — ему было бы очень легко это сделать: стоило только влезть на любую крышу и посмотреть вниз… Потому что среди бешеного потока людей маячила только одна неподвижная точка — голова задумавшегося Сандерса, подобно торчащему из воды камню, вокруг которого еще больше бурлит и пенится сердитая стремнина. Однажды я сказал ему с упреком: — Знаете что? Вы даже ходите и работаете из-за лени. — Как? — Потому что вам лень лежать. Он задумчиво возразил: — Это пара… Я побежал к себе в номер, взял папиросу и, вернувшись, заметил, что не опоздал: — …докс, — закончил он. Сандерс — человек небольшого роста, с сонными голубыми глазами и такими большими усами, что Крысаков однажды сказал: |