Онлайн книга «Смута»
|
Валавский вернулся в Тушино ни с чем, но Вор, не получая от канцлера вестей, 10 августа отправил за Мариной еще один отряд под командой Зборовского. Зборовский пришел в Тушино позже многих, а потому и спешил заслужить царские милости верной службой. Со своей тысячью и с хоругвью Стадницкого он за два дня проделал путь, на который Валавскому недели не хватило. 16 августа стало днем, какой Марина Юрьевна просила у Бога в молитвах. Они уже покидали Бельский уезд. Дорога шла из лесу, с горы, в зеленые луга. И на этом лугу паслись кони польской конницы. Долгорукий приказал растянувшемуся поезду поворачивать, но польские гусары в мгновение ока оседлали коней, построились, поскакали, готовые вступить в бой. Князь Долгорукий приказал драгунам пальнуть и отступил в лес, из леса вышли – пол-отряда как не бывало. Разбежались. Перекрестился князь. Слава богу, не ввязался в драку. 26 Марина Юрьевна, распустив волосы по плечам, стояла возле кареты, ожидая скачущих к ней всадников. Их милость пан Юрий Мнишек был далеко от дочери, в голове поезда. Боясь упустить историческую встречу, ясновельможный пан припустил рысью, чтобы, напыжась, быть возле царицы-дочери. – Вы свободны, императрица! – Александр Зборовский спрыгнул с коня и опустился перед Мариной на колено. Марина Юрьевна царственно улыбнулась и дала рыцарю руку для поцелуя. Громадный поезд, позабыв о рассохшихся скрипучих колесах, о том, что кони не кормлены, упряжь ненадежна, весело покатил в зеленые луга, но уже не к границе, прочь с Русской земли, а к ее сердцу, к Москве. Соловьи мои, соловьи! Что делают с миром ваши трели! Ладно я, влюбленная дурочка, Не могу заснуть ночь напролет, Но реки не спят, цветы не закрываются. Марина Юрьевна пела песенку за песенкой, лицо у нее пылало. – Боже мой, Барбара! – говорила она Казановской. – Неужели через день, через два он стиснет меня, как удав серну? Неужели я снова задохнусь, умру и воскресну? О целитель моей печали, отчего я не ласточка, я бы уже пала к твоим ногам. Казановская украдкой отирала краешки глаз: ее милая государыня и впрямь была как ласточка. На короткой остановке, когда поили лошадей из реки, Марина Юрьевна собирала на лугу цветы. Пан Кохановский, воин, юный летами, но уже отличившийся в Гузовской битве, в которой он сражался на стороне короля, глядя на императрицу, пылал возмущением: – Я ехал в Россию постоять за справедливость, но оказался в стане отвратительных лжецов. Ладно бы казаки, которым все равно, кого грабить, но лгут шляхтичи, которые «узнали» в мерзком самозванце истинного Дмитрия. Невыносимо смотреть, как радуется напоказ царица Марина! – Тебе-то что?! – урезонивал Кохановского седоусый пан Крыж. – Печься о чистоте душ государевых дело Бога. Я пришел сюда получить землю, повезет – так село, а очень повезет – город! – Но как жить в городе, где все лжецы? Как владеть землей, если она рождает ложь! – Земля хлеб рожает. Не нравятся русские крестьяне – прогони, привези своих. – Пан Крыж, я понимаю вас, но поймите и вы меня! Как смеет царица – воплощение польской чести, шляхетской гордости – лицедействовать перед рыцарями? – Да откуда ей знать, что Дмитрий не Тот? – Пан Крыж, что я слышу?! Ее величество не ведает, к кому ее величество везут? Но ведь это есть бесстыдство. Бесстыдство войска. – Кто же осмелится сказать, – усмехнулся пан Крыж. – Ее величество чересчур молода, чтобы жить разумом. Она взбрыкнет, как кобылица, а что нам делать? Убираться домой? Не затем мы здесь, чтобы добавить к нашей нищете нищету! – Она не знает?! – простонал пан Кохановский, и лицо у него стало серым. Лошадей напоили, поезд тронулся. Марина Юрьевна, устилая путь к любимому цветами, бросала на дорогу то колокольчик, то ромашку, то львиный зев. Известные песенки кончились, и она пела, что на ум придет: – По цветам к любимому стремлюсь… Пан Кохановский слышал счастье в голосе царицы, лицо его из серого стало черным. Вдруг дал он шпоры коню, поравнялся с каретой и, наклонясь, сердито прокричал Марине Юрьевне: – Вы в радости! Вы поете песенки! Это было бы прилично, когда б нашелся истинный государь. Этот, к которому вы так стремитесь, – не Дмитрий. Иной! Огромный хорунжий налетел сзади, повалил тяжелым конем легкую лошадку юного воина. Марина Юрьевна так и не успела ужаснуться услышанному. – Измена! Ложь! Оскорбили королеву! – слышались крики. Обидчика поволокли к рощице. Поезд стал. Раздались звонкие удары топоров. Гомон, барабаны, и вдруг – пронзительный вопль вскинул в небо птиц. Клубок лошадей и людей распался, карету дернуло, поезд помчался вскачь, но Марина Юрьевна увидела, что скрывали от ее глаз. Высокий кол, вбитый в землю, а на колу – человек. 27 – Где Ян Бельчинский?! – кричала на Барбару Марина Юрьевна. – Куда вы его подевали? Проезжая деревню Верхово, Марина Юрьевна приказала завернуть к избе попросторнее и остановилась. Часть поезда, не ведая о том, ушла с половиной отряда Зборовского вперед. Спохватились верст через пять. Гусары настегивали коней, торопясь спасти царицу. Но спасти ее не сумела бы и стотысячная армия, а вот единственному человеку это было по силам… – Где Ян Бельчинский? – уже с яростью спрашивала свое окружение Марина Юрьевна. – Ваше величество! – обратился к царице Зборовский. – Перед выступлением в Россию я останавливался во Львове у моего родственника, ксендза. Ксендз рассказывал мне о пане Бельчинском, с которым провел несколько часов в беседе. – Но почему во Львове?! – воскликнула Марина Юрьевна. – Выходит, пан Бельчинский не был у его царского… Не договорила, опустилась на лавку, положила голову на край стола. Стол был грязен, темен. Марина Юрьевна перехватила брезгливо-испуганный взгляд Зборовского и, не отрывая головы от стола, сказала: – Они – мои. Русские люди, говорю, – мои. Других у меня нет. В избу, гремя шпорами, вбежал Юрий Мнишек. – Марина, почему мы стали? Неужели свобода не вернула тебе твои вольные, твои сияющие крылья? Не меняя позы, Марина Юрьевна сказала отцу: – Чего торопишь? Вот положат мою голову, как я ее теперь положила, и – топором… – Боже мой! Марина!.. Ради бога, оставьте нас наедине. Это от счастья! От кипения чувств. Марина Юрьевна закрыла глаза, слушала, как охают половицы под ногами ее тучной челяди. – Марина! – тихо позвал отец. – Марина, я понимаю тебя… Он поднес руку к голове дочери, но не решился погладить. Сел на лавку. |