Онлайн книга «Тишайший»
|
– Жалеет, – поправил отца умный Илларион. – Любит, – не согласился Ананий. – Пускай любит! Не о том речь! – От волнения Илларион встал, но тотчас сел – у Неронова в келии не разбежишься. – Вы подумайте только, отцы мои! Никон у царя – ближний советчик. И тебя, батько, в Москву позвали. Подпереть Никона. А как же? Кому, как не землякам, подпереть… Если все подопрем да подтолкнем, эко как взлетят нижегородцы. Ныне нижегородцам друг за друга крепко нужно стоять. Неронов развел руками. – Илларион, ну что ты, право! Меня зовут в ключари, а Никон покуда еще не митрополит – игумен, каких много. Да и велика ли будет прибыль Церкви, если нижегородцы митры наденут? В какой такой святости наш брат нижегородец преуспел? – Батько, но ведь мы и не хуже других. – Лучше были бы, а то – «не хуже»… – Но ведь тебя, батько, зовут в Москву. Отчего, скажи? – Может, оттого, что людей вокруг меня много. Многие ко мне идут. А знаешь, почему идут? Потому что верю. Илларион покраснел, дорожки пота катились по толстым его щекам. – Но я-то о чем говорю? Я о том и говорю, что, если праведники, подобные тебе, отец наш, придут со всех концов земли в стольный град, быть Москве третьим Римом. Быть русскому народу избранным народом Божьим, как были жиды, потерявшие благодать. – Илларион! – вскричал тоненько Ананий. – Что говоришь? – А то и говорю. Вымолим у Бога благодать. Всенародно. Илларион опять вскочил, отдавливая ноги Аввакуму, – протиснулся под иконы, опустился на колени и, обернувшись, сделал жест рукой, призывая быть с ним заодно. – Помолимся. Аввакум стал гадать, как ему пристроиться, но на плечо ему легла рука Неронова. – Пошли, Аввакумушка, на волю. Душно в келии. А ты, Ананий, когда Илларион помолится за нас, грешных, отдохни… Игумен обедать приглашает. 4 Зимний день отблистал. С поголубевших сумеречных снеговых полей летел, драл лицо жгучий огонь холода. – Засиделись, – сказал Неронов, раздвигая плечи, чтобы набрать грудью свежего воздуха. – Пошли, Аввакумушка, к твоим, благословлю Марковну. Знаю, каково ей. – Я в крестьянской избе, на постое, – покраснел Аввакум. – Тесно. – Что же ты бедности, неразумный, стыдишься? – укорил Неронов. – Сын Божий в яслях родился. Помнить про то надо и радоваться, коли Господь послал тебе испытание. Шли вдоль монастырской деревеньки. – На краю избенка-то, – опять повинился Аввакум. – Я тебя, отец, провожу обратно. Марковна больно будет рада тебе. – Погляди, как звезды радостно загораются. Воистину Онисима-овчарника день, – Неронов остановился, оглядывая налившийся густой синевою небесный купол. С того конца села, куда шли, вдруг звонко окликнули: – Эгей! И тотчас окликнули с другого конца: – Эге-ге-ей! – Ой ли! Ой ли! – позвала певуче женщина совсем недалеко где-то. – Ишь ты! – заулыбался Неронов. – Звезды окликают. В честь Онисима. Дай, Господи, хорошего приплода овечкам. Кривенькой тропой пробрались к избе. Словно по бревну шли, размахнув руки, чтоб в снег не оступиться. Изба на чистом снегу чернела, как подсохшая, отболевшая язва. Шагов за десяток ударило в нос скисшим дымом, детскими поносами, сгнившей в грязи овчиной, собачьей шерстью… – Петрович, ты? – От стены отделился человек. – Марковна, чего это на морозе? – Душно! Мутит меня. Ой, да ты не один! Неронов отстранил Аввакума, подошел к Марковне. – Прими благословение мое, женщина! – Это Неронов, Марковна! – сказал из-за спины Неронова Аввакум. Марковна поклонилась, поцеловала попу Ивану руку. – Помолись за нас, отче! – Вы за меня помолитесь! – Неронов нежданно опустился на колени. – Да что это! Да как же! – испугалась Марковна. – Перекрести меня! – попросил Неронов. – Святые вы у нас, женщины вы наши, дающие нам детей и принимающие в награду от нас одни только муки. – Отче! – взмолился Аввакум. – Встань. – Нет, Аввакумушка! Преклони-ка и ты колени! Аввакум послушался. Постояли в снегу на коленях перед потерявшейся Марковной, поднялись. – Не провожай меня, – попросил Неронов. – И молю тебя, помни – возлюби женские муки, не будь суров к прихожанкам своим. Когда потребуют на них суда, себя суди. Тут и весь мой сказ, Аввакумушка. Прощай. И ушел. – Вот ведь какое дело! – развел руками Аввакум, пригораживая Марковну от поднявшегося с сугробов ветра. 5 Синяя льдина неба на февральском солнце не таяла. Земля, раздавленная холодом, растеклась, как блин по сковороде. Конца-края нет пустыне. Сидеть бы человечкам, в трубу дым пускать. Ан нет! Шевелятся. Заиндевелые лошадки гривами помахивают, трусят, трусят; на миг единый остановись, так и вмерзнешь в пронзительную глыбу неба. Обоз велик, идет он в Нижний Новгород из купеческого села Большое Мурашкино, отданного в вотчину ближнему боярину Борису Ивановичу Морозову. Идет обоз кружным путем. Новый управляющий всеми имениями Морозова колдун Моисей, отправляясь на торг, заодно надумал помолиться новым для себя богам в макарьевском Желтоводском монастыре. Игумен хотел было сказаться больным, но Моисей пожертвовал воз овчинных шуб и тулупов; игумен передумал, принял управляющего в своих покоях и не промахнулся. Собеседником Моисей оказался не только замечательным, но и наиполезнейшим. От Моисея игумен узнал новую цену на соль. Правда, утром прибыл из Нижнего гонец с официальным известием, но к утру, когда обоз выступал в дорогу, у монахов уже было готово пять возов рыбы. Рыбу следовало сбывать по холоду. С этим же обозом отбыл в Лопатищи поп Аввакум с семейством. Игумен для человека, приятного Неронову, саней не пожалел. Ехали Волгой. По льду сани сами катятся. – Марковна, терпишь? Аввакум разгребал сено, открывал щелочку в огромном воротнике тулупа. Из недр овчины выкатывалось облачко пара. – Жива, спрашиваю? Марковна, чтоб не застудиться, рот на замке держит. Улыбается, закрывает и открывает свои солнышки: все, мол, хорошо! «Ишь ты! – удивлялся Аввакум, пряча жену от мороза под овчиной и сеном. – Глаза-то у Марковны в синь кинулись, а на самом-то деле серые глаза. Уж такие это глаза, что и нет таких других на всем белом свете». |