Книга Горменгаст, страница 59 – Мервин Пик

– Хорошо. Очень хорошо. Это не Холлст сейчас вошел? Он? Хорошо. Превосходно. Он будет вас сопровождать. Четыре глаза лучше двух. Но только метите – где бы вы ни нашли пылинку. И не испортите ничего, не сшибите, Холлст такой неуклюжий, ведь верно, Холлст?

Старик Холлст, которого с самой зари гоняли с поручениями по дому, и он считал, что его, старого слугу, ценят недостаточно, ответил, что «ничего про это не знает». То был единственный его рубеж обороны, перейти который он не решался, – принимаемая раз за разом упрямая поза.

– Еще как знаете, – повторила Ирма. – Совершенно неуклюжий. Ну, поторапливайтесь. Вы такой копуша, Холлст, такой копуша.

И снова старик сказал, что «ничего про это не знает», а сказав, в тщедушной ярости отворотился от хозяйки и, отворачиваясь, зацепился ногой за ногу и ухватился за маленький столик. Высокая белоснежная ваза закачалась, подобно маятнику, на узком своем основании, а Моллох с Холлстом – рты открыты, конечности парализованы, – уставились на нее.

Но Ирма, уже отхлынув от них, практиковалась в некоем медлительном, истомленном способе передвижения, который, представлялось ей, способен произвести изрядное впечатление. Покачиваясь, проплывала она взад-вперед по куску мягкого серого ковра, время от времени останавливаясь, чтобы поднять перед собою вялую руку – предположительно, к губам того или иного из Профессоров.

В эти мгновения формальной интимности голова ее чуть клонилась к плечу, глаза уплывали в сторону и взгляд, царапнув скулу, вознаграждал кавалера, касающегося губами ее кисти.

Зная, что зрение у Ирмы никудышное и увидеть их через весь салон она не способна, Холлст и Моллох следили за нею из-под насупленных бровей и топотали, – ни дать ни взять, солдатики, – на месте, имитируя кипучую деятельность.

Впрочем, долго наблюдать за хозяйкой им не пришлось, поскольку дверь растворилась и вошел Доктор. Он был при полном вечернем параде и выглядел элегантней обычного. Безупречную грудь Доктора украшали высшие из тех орденов, коими наградил его Горменгаст. Багровый Орден Побежденной Чумы и Тридцать Пятый Орден Ложного Ребра, свисая с широких лент, лежали рядышком на его узкой, белоснежной сорочке. В бутоньерке присутствовала орхидея.

– О Альфред, – воскликнула Ирма. – Как я тебе? Как я тебе?

Доктор глянул через плечо и взмахом руки отослал слуг.

После полудня он спрятался и поспал без сновидений, что в значительной мере восстановило его силы после ночных кошмаров. Стоя перед сестрой, Доктор выглядел свежим, как маргаритка, хоть и не столь пасторальным.

– Ну, я тебе вот что скажу, – воскликнул он, и склонивши голову набок, обошел сестру кругом. – Вот что я скажу тебе, Ирма. Ты обратила себя в нечто значительное, и если в итоге получилось не произведение искусства, оно настолько близко к нему, что разница почти и не заметна. Клянусь всем, что испускает свечение, ты успешно справилась с задачей. Это же надо! Я едва узнал тебя. Поворотись-ка, дорогая моя, на одном каблуке! Ба! Ба! Многозначительная фигура, вот во что она обратилась! Подумать только, ведь в наших жилах колотится одна кровь! Чрезвычайно смутительно!

– Что ты хочешь сказать, Альфред? Мне показалось, ты похвалил меня. – Голос Ирмы прервался.

– А как же, а как же! – но скажи мне, сестра, что же, помимо твоих сверкающих, ничем не прикрытых глаз, – и общего ничегонеделанья – что так изменило тебя – что, так сказать… ага… ага… Гм-м… Я понял… О господи… Ну да, клянусь всяческой пневматикой, как глупо с моей стороны… у тебя же грудь появилась, любовь моя, или нет?

– Альфред! Я не собираюсь тебе ее демонстрировать.

– Боже оборони, любовь моя.

– Но если тебе необходимо знать…

– Нет-нет, Ирма, нет-нет! С удовольствием оставляю все на собственное твое усмотрение.

– Ты совсем не хочешь слушать меня… – Ирма чуть не расплакалась.

– О нет, конечно, хочу. Расскажи же мне все.

– Альфред, дорогой, – тебе ведь нравится, как я выгляжу. Ты сказал, что нравится.

– Нравится и посейчас. Безумно. Все дело лишь в том, ну… я ведь знал тебя долгое время и…

– Я говорю, – бездыханно оборвала его Ирма, – что бюст… ну, в общем…

– …что бюст представляет собою то, что ты из него делаешь? – привставая на цыпочки, спросил ее брат.

– Верно! Верно! – вскричала сестра. – Вот я и сделала себе один, Альфред, и с удовольствием ношу его. Это грелка, Альфред, к тому же очень дорогая.

Наступило мертвенное молчание – и наступило надолго. Когда Прюнскваллору удалось, наконец, восстановить из уцелевших фрагментов подобие разнесенного вдребезги самообладания, он открыл глаза.

– К какому времени ты ожидаешь гостей, любовь моя?

– Ты знаешь не хуже меня. К девяти, Альфред. Не позвать ли нам повара?

– Зачем?

– Чтобы дать ему последние указания, разумеется.

– А это зачем?

– Затем, мой дорогой, что ничто не бывает слишком последним.

– Ирма, – сказал Доктор, – похоже, ты ненароком наткнулась на чистой воды истину. И кстати, о воде – фонтан работает?

– Милый! – пальцы Ирмы коснулись его рукава. – Работает как нанятой. – И она ущипнула брата.

Доктор почувствовал, как по всему его телу разливается краска стыда – маленькими приливчиками, вот как индейцы выскакивают из засад, нападая то здесь, то там.

– А теперь, Альфред, поскольку уже почти девять, я хочу преподнести тебе сюрприз. Ты видел еще не все. Это роскошное платье. Эти драгоценности в моих ушах, эти сверкающие камни на моей белой шее… – Доктор содрогнулся. – …и прихотливый шнуровой орнамент на моей серебряной шапочке – все это лишь оправа, Альфред, просто оправа. По силам тебе ожидание, Альфред, или правильнее сразу сказать? Нет, еще того лучше – Да! Да, намного лучше, дорогой, я просто тебе покажу – СЕЙЧАС…

Ирма вышла. Доктор и понятия не имел, что сестра его способна передвигаться так быстро. Всвист «кошмарной синевы» – и она исчезла, оставив по себе легкий аромат миндальной глазури.

«Уж не старею ли я?» – подумал Доктор, прикладывая руку ко лбу и закрывая глаза. Когда он открыл их, сестра стояла уже перед ним, но – о, ползучая преисподняя! – что она с собой сотворила?

Перед Доктором застыл не просто фантастический, обтянутый материей, размалеванный истукан его сестры, к нраву и позам которой он давно уже стал невосприимчив, – но нечто иное, обратившее ее из тщеславной, дерганной, разочарованной в себе, диковатой, легко возбудимой и вспыльчивой старой девы, в общем-то, вполне сносной – в экспонат. Прюнскваллора словно бы ткнули носом в кривую внутреннюю работу ее ума – и сделала это длинная, вышитая цветами вуаль, теперь прикрывавшая физиономию Ирмы. Над плотной черной сетью виднелись только глаза, подслепые и отнюдь не большие. Она поводила ими вправо-влево, чтобы брат уяснил назначение ее наряда. Нос был укрыт, что само по себе превосходно, но это никоим образом не искупало вульгарности, до жути обнажающей душу Ирмы, – вульгарности скрытого замысла.