Книга Нейромант, страница 42 – Уильям Гибсон

Расположенным в «Блуждающем огоньке»? Кейс шагал мимо баров с заманчивыми названиями: «Хи–Ло» [8] , «Парадиз», «Ле Монд», «Крикетир», «Сузуки Смит», «Эмердженси». Кейс выбрал «Эмердженси», самый маленький и самый переполненный, но уже через несколько секунд понял, что это забегаловка для туристов. Вместо непрестанного делового гула — рахитичный сексуальный напряг. Кейс с тревогой вспомнил о безымянном клубе, об этажах секса, громоздящихся над кабинетом Молли, но тут же представил себе зеркальные глаза, прикованные к экранчику, и успокоился. Что там показывал ей Уинтермьют? Планы виллы «Блуждающий огонек»? А может — рассказывал историю Тессье–Эшпулов?

Она стояла совсем рядом, буквально лучась жаром и напряжением, в прищуренных глазах — огромные, неестественно расширенные зрачки, на горле дрожит натянутое, как тетива, сухожилие. Свежая доза.

— Так ты словил кайф?

— Да, только отходняк обломный.

— Значит, нужно повторить.

— И что же, по твоему мнению, за этим последует?

— У меня есть ключ. Вверх по склону, сразу за «Парадизом», роскошная квартира. Хозяева как раз сегодня прыгнули в колодец — ты меня понимаешь…

— Я прекрасно тебя понимаю.

Горячими сухими ладонями она взяла его руку.

— Ты же — як, Люпус, правда? Иностранный солдат якудза.

— Все–то ты понимаешь. — Кейс отнял у нее свою руку и полез за сигаретой.

— Только почему у тебя все пальцы на месте? Я считала, у вас полагается после каждой ошибки отрубать себе по пальцу.

— Я никогда не ошибаюсь. — Он закурил сигарету.

— Я видела эту самую твою девушку. В тот день, когда тебя встретила. Ходит, как Хидео. Даже страшно. — Кэт улыбнулась, излишне широко. — Но мне это нравится. Она любит с девушками?

— Не знаю, не спрашивал. А кто такой Хидео?

— Вассал 3–Джейн, как она его называет. Вассал их семьи.

Только огромное усилие позволило Кейсу сохранить на лице скучающее, равнодушное выражение.

— Как это — Триджейн?

— Леди 3–Джейн. Девка — зашибись. Тут же все принадлежит ее папаше.

— Этот бар?

— Фрисайд.

— Неслабо. Да, сильные у тебя подружки, — уважительно покачал головой Кейс, а затем обнял Кэт и положил ладонь ей на бедро. — И где же это ты, Кэти, познакомилась с такими аристократами? Может быть, ты и сама что–нибудь в этом роде? Может, вы с Брюсом со дня на день унаследуете все капиталы какого–нибудь старого, почтенного семейства?

Тело под тонкой черной тканью плотное, упругое. Кэт придвинулась еще ближе. Засмеялась.

— Ну, понимаешь, — скромно потупилась Кэт, — леди 3–Джейн обожает вечеринки… Ей там скучно — там, у них. Иногда папаша ее отпускает — но только вместе с Хидео, чтобы тот ее сторожил.

— И где же это она скучает?

— Они называют свой дом «Блуждающий огонек». 3–Джейн говорит, что там очень красиво, бассейны и лилии. Это замок, самый настоящий замок из камня, как на старых картинках. — Кэт прижалась к Кейсу. — Слушай, Люпус, это не дело, что я под кайфом, а ты — нет.

На тонком, через шею, ремешке — крохотная кожаная сумочка. Ярко–розовые, обкусанные до мяса, ногти. Кэт расстегнула сумочку и достала оттуда прозрачный пакетик с дерьмом. На пол упало что–то белое. Кейс нагнулся и поднял. Оказался журавлик–оригами.

— Это Хидео, — пояснила Кэт. — Он много раз показывал, как нужно складывать, а я все никак не запомню. У меня шея получается не в ту сторону. — Она запихнула бумажную игрушку назад в сумочку. Кейс молча смотрел, как загорелые, с обкусанными ногтями, пальцы отрывают прозрачное покрытие, извлекают дерм, прижимают ко внутренней стороне его запястья.

— 3–Джейн — это такая, с острым подбородком, и нос, как у птицы? — Его руки описали контуры лица. — Брюнетка, молодая.

— Да. Но главное — она роскошная девка. Еще бы, с такими–то деньгами.

Наркотик ударил его, как скорый поезд, позвоночник превратился в раскаленный добела столб, вздымающийся из области простаты, просвечивающий все швы черепа рентгеновскими лучами накоротко замкнутой сексуальной энергии. Каждый зуб, подобно камертону, пел в своей лунке чистым и ясным, как девяностошестиградусный спирт, звуком. Под полупрозрачной оболочкой хромом и полировкой блестят кости, суставы покрыты тонкой пленкой силиконовой смазки. По внутренней выскобленной поверхности черепа били вихри песчаной бури, они генерировали волны тончайшего, непрерывного звона, разбивавшиеся о заднюю, внутреннюю оболочку глаз — прозрачных, непрерывно расширяющихся хрустальных шаров.

— Пошли, — сказала Кэт и взяла его за руку. — Теперь тебе хорошо. Нам хорошо. А на холме нам будет хорошо всю ночь.

Гнев нарастал, быстро и неудержимо, он модулировал бетафенэтиламиновое возбуждение, как сигнал — несущую частоту, рвался наружу, как сейсмическая волна, как едкая, концентрированная жидкость. Тяжелая, как свинец, эрекция. Лица всех окружающих стали раскрашенными, как у кукол, розовые и белые пятна ртов двигались и двигались, выдувая хрупкие пузыри слов. Кейс посмотрел на Кэт и увидел каждую пору загорелой кожи, пустые стеклянные глаза, едва намечающуюся тяжеловесность фигуры, мельчайшую асимметрию грудей, ключиц и… где–то в глубине глаз, за ними, полыхнуло белым.

Он сбросил ее руку, отпихнул кого–то с дороги и направился к выходу.

— Ну и хер с тобой! — заорала вслед ему Кэти. — Да трахала я таких сраных козлов!

Ноги были словно чужие. Шатаясь из стороны в сторону, он шел на них, как на ходулях, по брусчатке улицы Жюля Верна, в ушах глухо шумела кровь, голову рассекали острые полотнища света.

Затем он застыл, выпрямился, плотно прижал кулаки к бедрам, запрокинул голову, а губы скривились и затряслись. И пока Кейс разглядывал фрисайдовский Зодиак Неудачника, пародийные созвездия задвигались, потекли по темной оси, тесно скучились в самом центре реальности. Они ползали и копошились, поодиночке и целыми сотнями, пока не образовали портрет, выгравированный звездами в монохромье ночного неба. На Кейса смотрело лицо мисс Линды Ли.

Когда он смог оторвать взгляд, опустить глаза, то обнаружил, что все лица на улице смотрят вверх, и прохожие притихли от удивления. А когда иллюминация на небе погасла, по Рю Жюль Верн прокатились восторженные крики, эхом отразившиеся от террас и балконов.

Где–то начал бить колокол старинных, привезенных из Европы, часов.

Полночь.

Он бродил до самого утра.

Возбуждение прошло, хромированный скелет быстро ржавел, тело утратило прозрачную призрачность, а наркотическая плоть заменилась обыденным мясом. Голова не работала. Это ему очень нравилось — оставаться в сознании и не думать. Он словно становился каждым предметом, который он видел: садовой скамейкой, облачком ночных мотыльков вокруг старинного уличного фонаря, черно–желтым, в косую полоску, роботом–садовником.