Онлайн книга «Обитель»
Выпрямившись, Горшков сходил за своим стулом и, вернувшись, поставил его прямо перед лицом Артёма. Артём наблюдал сапоги Горшкова. Потом заметил лежавшую в дальнему углу комнаты ещё одну поломанную табуретку. “…Какой перевод… мебелей…” – задыхаясь, думал он. Болело в ухе, в затылке… спина – как медведь на гармони поиграл… – Вопрос был такой, – сказал Горшков, отдышавшись. – Откуда ты знал, что гражданин журналист соловецкой газеты заключённый Граков тайно сотрудничает с Информационно-следственным отделом? Артём подтянул длинный конец простынки поближе к голове: вытер кровь на лице… откуда натекла-то уже? – Я не знал, – тихо, вкрадчиво ответил он, чувствуя запах простыни. – Я предположил. Посмотрел снизу на Горшкова – удивительное дело: тот по-прежнему был совсем не страшный… отчего ж тогда так болело ухо?.. Открылась дверь. Стул, на котором сидел Горшков, чуть сдвинулся. Артём догадался, что Горшков обернулся к вошедшему в комнату. Артём скосился и увидел ещё два мужских сапога, только размера на три побольше. – Он у тебя с простынкой, – сказали новые сапоги. – А что без подушки? Это был Ткачук – его поднявшийся из самого чрева, живущий меж огромного клубка кишок и жеребячьей селезёнки голос трудно было не узнать. Ткачук подошёл к лежащему Артёму – тяжесть шагов была такая, что сгибались доски. Артём подтянул ноги к животу, а руки – с концом простыни, собранной в комок, – к самому лицу. – Как гусеница шевелится… – сказал Ткачук. – Рассказал чего? Горшков не ответил: видимо, сделал какую-то мину. Артём точно знал, что сейчас пришла пора зажмуриться – и зажмурился. Удар был такой силы, что его перебросило, как мешок с костьми, к самой стене. Ничего уже Артём не думал и только сжимался в комок, в колобок, в мокрое, прогорклое тили-тили-тесто. – Давай его усаживать опять, – предложил Горшков, – а то глаз не вижу. По глазам видно всегда – боится или нет. – А чего ему не бояться, – сказал Ткачук голосом человека, который никого не бил и даже не собирался. – Ещё как боится. – …Врёт, нет, – поправился Горшков. – А чего не врать, – сказал Ткачук. – Ещё как врёт… Я видел в коридоре ещё один табурет. Он открыл дверь, тут же с кем-то, осклабившись, поздоровался. – Что у вас тут? – спросил женский голос. Артём убрал простыню с лица и увидел Галю. Она стояла у порога комнаты и выглядывала из-за Ткачука, чуть привстав на цыпочки и всё равно не доставая ему даже до плеча. – А вот, – сказал Ткачук равнодушно и, повернувшись боком, указал на Артёма. Артём, двигая ногами, приподнялся на локте, потом сел спиной к стене. Смотрел Гале в глаза – без просьбы, без отчаяния, без всего. – Трудимся, Галина, – неприветливо отозвался Горшков со своего стула, причём глядя не на неё, а на очнувшегося Артёма. – Что у тебя за дело до нас? Галина замешкалась на мгновение и придумала: – Вас Ногтев искал. – Уже нашёл, – сказал Горшков. – Начлагеря знает, что я работаю… Чего ещё? – И он повернулся к Галине. – Ничего, – сказала она. Ткачук проводил Галю взглядом, выглянул в другую сторону коридора и доложил: – А нет табурета. Пусть стоя рассказывает… Вставай, заклеймённый. * * * Лагерники разговаривали тихо, как украденные дети в чужом доме. Артём в исподнем сидел на своём месте и слушал нескончаемый ветер. В нише под дверью, еле живая, чадила лампа. Вдоль стен холодной церкви в два яруса стояли голые нары. Артём сразу, по привычке, занял место наверху. Он даже не успел подумать, что, если в церкви затопят печь – наверху воздух будет теплее, а просто выбрал себе место и, в отличие от других, пригнанных вместе с ним в штрафной изолятор, не топтался у входа, страдая от нерешительности, а сразу определил, где ему жить. Потому что собирался жить. Василий Петрович был в той же колонне. Рубаха его на груди и на спине была сильно разорвана. Ещё когда он раздевался на улице, Артём заметил в рваных прогалах несхожие и многочисленные синяки – будто Василия Петровича осыпали всякими ягодами и передавили их: пятна подсохли и теперь сухо светили разными цветами. Без привычной кепки, обросший жалкой щетиной, он выглядел совсем стариком. Близоруко осмотревшись, Василий Петрович увидел забирающегося наверх Артёма и поспешил занять место внизу. Состояние его было не совсем нормальное. “…Может, он сошёл с ума и думает, что мы в двенадцатой роте?” – безо всякого чувства спросил себя Артём, поглядывая сверху на плешивую и тоже словно похудевшую голову Василия Петровича. Иногда голова мелко тряслась. – …А когда холода? – спрашивал кто-то шепотком неподалёку, – как тут выжить? – Доживи до зимы, – хрипло и тихо – но все услышали – сказал кто-то из тех, кто уже был в церкви к приходу новых штрафников – его место было видно с нар Артёма. Несколько человек подошли к тем нарам внизу – на прозвучавший голос. Кто-то спросил: – А как здесь? Что? Но одетый в двое или трое подштанников и немыслимое, но тоже в несколько слоёв тряпьё человек больше ничего не говорил, словно берёг каждое своё слово, зная, что до смерти их осталось наперечёт. “…исподнее-то он с мёртвых снимал”, – понял Артём. Здесь и без холодов было уже нехорошо: сырое помещение, неустанные сквозняки; на улице было не больше десяти градусов. Многие дрожали, лязгая челюстями, – хотя тут не поймёшь, от холода или от ужаса. Иные, согреваясь, ходили по церкви туда-обратно. Впрочем, и тут не поймёшь – согреваясь ли… Неподалёку от нар Артёма было окно – он и полез сюда, быть может, неосмысленно – потому что свет хоть немного падал, даже сквозь щит, скрывавший окно с уличной стороны – а везде была полутемь. Один человек внизу зажёг спичку – её тут же погасило сквозняком. – Ай-ай, – сказал он, как будто сердился на спичку. Это был чеченец Хасаев, бывший дневальный двенадцатой роты, Артём узнал его. Хасаев был волосат, крепок и, в отличие от большинства других, не мёрз, а только сутулился и озирался, словно точно знал: выход есть и отсюда, надо только догадаться, где он. Немного освоившись, Артём понял, что зимой пожалеет о своём месте – печки в церкви не было, зато, если случится косой, злобный ветер – снежная пыль от окна будет лететь ровно к его нарам. |