Онлайн книга «Алое и зеленое»
А вот и она, милая девушка, машет ему снизу рукой, спешит навстречу. — Ну как вы, Барни, ничего? — Ничего, пока держусь. Не молодею, понимаешь ли, не молодею, но пока держусь. Франсис всегда задавала этот вопрос, и Барни всегда отвечал в таком духе. Ничто, пожалуй, не было более похоже на проявление любви, о которой так тосковало его сердце, чем это ее тревожное: «Как вы, ничего?» На Франсис была накидка с капюшоном и клетчатая, в складку юбка, завивавшаяся вокруг лодыжек. На ходу она крепко прихватывала юбку, забрав несколько складок в кулак. Они молча пошли вдоль мола, снова поднявшись на его верхний уступ, где мощные каменные плиты отливали на неярком солнце холодным золотом. Здесь они не всегда разговаривали. Часто это было невозможно — мешал ветер. — Что ты сказала, Франсис? — Я просто сказала: вон идет пароход. — И верно. — Как ясно видны на солнце все цвета, а он ведь еще так далеко. Это который? — «Гиберния». — Многолетний опыт научил Барни различать почти одинаковые пароходы, по каким признакам — он и сам не мог бы сказать. Он добавил: — Запаздывает. Должно быть, была тревога из-за подводных лодок, — Как им, наверно, страшно. — Кому, пассажирам? — Нет, немцам, тем, что в подводных лодках. Наверно, там просто ужасно. Барни никогда не приходило в голову пожалеть немцев в подводных лодках. Но Франсис, конечно, права — там должно быть ужасно. Потом он обратился мыслями к себе. Нарочно растравляя свою рану, сказал: — Вот и ты скоро уедешь на этом пароходе. — Что? — Я говорю, скоро и ты уедешь на этом пароходе. — Почему? — Эндрю тебя увезет. Ну, после свадьбы. Франсис промолчала. — Когда ты выходишь замуж? — спросил Барни. Он долго откладывал этот вопрос, он не хотел знать, он слишком этого страшился. — Не могу сказать, Барни, Эндрю еще ничего не уточнил, а до тех пор… — Скоро уточнит. Придется, пока он еще… Счастливец он. — Везет же людям, подумал Барни. Почему его, когда он был молод, не ждала, раскрыв объятия, милая, прелестная девушка? Франсис взяла Барни под руку, и они решительно зашагали вперед, против ветра. — Но ведь я все равно, наверно, не уехала бы из Ирландии. — Уехала бы. Ты же знаешь, Эндрю ненавидит Ирландию. Она стиснула его руку, не то утешая его, не то возражая, и некоторое время они шли молча. Дойдя до одного из «храмов» — каменного куба на постаменте, увенчанного шестом с тремя железными плошками, стремительно гнавшимися друг за другом, — они остановилась, чтобы отдохнуть от ветра, до жара исхлеставшего их лица, и прислонились к высокой стене мола. Солнце скрылось, и ближние облака были теперь сине-серые. Шпили Кингстауна почернели, словно их обмакнули в раствор темноты, но на сбегающие к морю дома падал таинственный свет, и окна горели бликами. Горы на заднем плане были почти черные, только в одном месте, очень далеко, солнце освещало ржаво-зеленый склон. Барни попробовал разжечь трубку. — Вы еще состоите в Волонтерах, Барни? — Скорей всего. Я не заявлял о выходе. Но последнее время я что-то от них отошел. Франсис молчала, глядя в сторону Кингстауна; Шпиль церкви Моряков скинул черный плащ и мягко серебрился. Вдруг она заговорила: — Не понимаю, как все это не взлетит на воздух. — Что именно? — Ну, не знаю… общество, вообще все. Почему бедняки нас терпят? Почему люди идут сражаться в этой дурацкой, отвратительной войне? Почему они не скажут нет, нет, нет? — Я с тобой согласен, Франсис. Просто диву даешься, с чем только люди не мирятся. Но они чувствуют свое бессилие. Что они могут? Что можем мы все? — Люди не должны чувствовать свое бессилие. Что-то надо делать: Я сегодня видела на Стивенс-Грин — я утром ездила в город… ох, как это было печально — мать, совсем молодая, наверно, не старше меня, одета… да какая там одежда, одни лохмотья, и с ней четверо детей, все маленькие, босые, она просила милостыню, а дети наряжены, как обезьянки, и пытаются плясать, а сами все время плачут… — Наверно, голодные. — Это безобразие, это свинство, общество, которое допускает такие вещи, нужно взорвать, камня на камне от него не оставить. — Но, Франсис, милая, ты, должно быть, сто раз видела таких нищих. В Дублине их полно. — Да, знаю, в том-то и ужас. Привыкаешь. Просто я последнее время больше об этом думаю. Так не должно быть. И мне непонятно, почему они не нападают на нас, не накидываются на нас, как звери, а только тянут руку за подаянием. Барни согласился, что так быть не должно. Но что можно сделать? Нищенка-мать, голодные дети, солдаты в окопах, немцы в своих лодках, под водой. Безумный, трагический мир. Вот если бы он был священником… — Барни, как вы думаете, в Ирландии будут беспорядки? — Ты имеешь в виду вооруженные столкновения? — Да, из-за гомруля, и вообще… — Нет, конечно. Гомруль нам обеспечен после войны. — Значит, не из-за чего и сражаться? — Разумеется. — А папа говорит, что у них все равно нет оружия. Они не могут сражаться. — Ну да, не могут. — Барни, а чем гомруль поможет той женщине с детьми? Барни с минуту подумал. — Решительно ничем. — Этих людей он вообще не коснется? — Ну как же, их тогда будет эксплуатировать не Джон Смит, а Патрик Фланаган, разве этого мало? — Значит, за гомруль и не стоит сражаться. — Постой, — сказал Барни, — национальная борьба тоже чего-нибудь да стоит. — Все это представлялось ему не особенно четко. — Когда Ирландия освободится от Англии, легче будет навести порядок в своем доме. — Не понимаю почему. Некоторые люди говорят, что нужно восстание против всего вместе — и против англичан, и против ирландских работодателей. Это Джеймс Конноли говорит, да? — Да, но это пустые мечты, Франсис. Это им не под силу. А если попробуют, получится бог знает что. Эти люди не способны управлять страной. — А те, которые допускают, чтобы женщина просила милостыню, а ее дети голодали, — те способны? — Я тебя понял. Но закон и порядок тоже нужны. Рабочим лучше держаться за тред-юнионов, вот их путь к лучшей жизни. — Но правительство и работодатели не хотят разрешать тред-юнионы. — Разрешат, ничего другого им не останется. А ты стала разбираться в политике, Франсис. Чего доброго, скоро наденешь военную форму. |