Книга Генри и Катон, страница 82 – Айрис Мердок

Катон

— Что случилось?

— Ты роняешь пепел на простыни.

— Что случилось, что случилось?

— Ничего не случилось.

— Ты о чем-то задумался.

— Может же человек задуматься.

— О чем?

— Ни о чем, ни о чем, ни о чем.

— Я такая несчастная, никто мне ничего не говорит. Ты не останешься со мной сегодня ночью, и мне опять будут сниться кошмары.

— Здесь я не могу оставаться у тебя, нельзя, все так ужасно.

— Не было бы ужасно, если бы мы жили здесь.

— Нет, здесь мы жить не будем. Может, и вообще нигде.

— Что ты хочешь этим сказать? Собираешься бросить меня? Что ты имеешь в виду?

— Да нет, конечно, не собираюсь я тебя бросать. Но некоторые супружеские пары всю жизнь живут на чемоданах. И мы принадлежим к таким. Просто мы такие, перекати-поле.

— Ты меня любишь, любишь? Ты будешь заботиться обо мне, будешь?

— Да, да, да, но, ради бога, прекрати скулить и хандрить. Врач сказал, что ты совершенно здорова.

— Как же, здорова! Ты не знаешь, каково это, когда в душе творится такое. Ты не понимаешь, твоя мать не понимает, вы здоровые люди. Если б мы только могли остаться здесь, в этом доме навсегда, мне здесь спокойно, он такой большой и настоящий, не хочу возвращаться в Лондон, та квартира похожа на склеп, я сойду там с ума, как я хочу остаться здесь! Ты не знаешь, каково мне, не знаешь, каково это, чувствовать себя раздавленной, уничтоженной…

— Перестала бы ты курить, — сказал Генри. — В комнате уже как в газовой камере.

Было больше одиннадцати вечера. Письмо от Катона пришло с предвечерней почтой. У Генри словно бомба разорвалась в мозгу. Он не мог ничего делать, не мог думать. Машинально продолжал разговаривать со Стефани, чтобы просто убить время.

Стефани весь день провела в постели. Врач осмотрел ее и заявил, что она здорова. Прописал успокоительные, и Герда съездила за ними в лэкслинденскую аптеку. Стефани лежала на большой латунной кровати в вишневой комнате, остававшейся неизменной со времен отца Бёрка и пахнувшей прошлым — затхлостью, плесенью, пылью, помпезностью. Генри бросало в дрожь от этого запаха. Лучше уж чемоданное житье. Ставни были закрыты, проглядывая своей бледной выгоревшей зеленью между огромными приподнятыми волнами кружевных занавесок. Подобная же гора кружев, пожелтевших от пыли и старости, венчала кровать, словно тюрбан. Цветущие вишни на обоях в японском стиле тоже выгорели и едва проступали сквозь покрывавший их коричневатый пятнистый налет. Стефани в нарочито неудобной позе лежала на горе подушек, выделявшихся белизной в затененной комнате. На ней была кружевная розовая ночная рубашка, тесная в груди и несколько маловатая для нее. Кружевная бретелька врезалась в пухлое плечо, почти не видная в складке плоти. Стефани нервно дергалась и ерзала, слишком безвольная, чтобы двинуться и улечься поудобней. Генри расхаживал по комнате. Рука, которую он не показал врачу, болела. Он глянул на Стефани со смешанным чувством жалости и раздражения, собственности и абсолютно отвлеченной ответственности, которые, похоже, и составляли его любовь к этой странной неряшливой женщине. Да, неряшливой, физически и духовно неряшливой. Ее крупный тяжелый подбородок лоснился, почти круглые глаза влажно блестели, горя каким-то скрытым возбуждением. Натура для Боннара, Виллара, а еще лучше для Дега. На животе покачивалась большая переполненная пепельница, а рука с дымящейся сигаретой, существуя как бы отдельно от нее, качалась над пепельницей неким растерянным зверьком. Даже будучи в таком отчаянном положении, он находил ее раздражающей, привлекательной. Но это было лишь на периферии сознания, в глубине же засела мысль о Колетте.

— Ты думаешь о той девчонке, Колетте.

— Вовсе не думаю. Прими снотворное.

— Вот возьму и приму сотню таблеток. Не хочу в Америку. Пожалуйста, дорогой, попытайся меня понять. Знаю, ты должен поступать, как тебе душа велит. Ноя тоже должна поступать, как мне душа велит.

— По-моему, это тавтология.

— И вообще мне нужно многое тебе рассказать…

— Ты имеешь в виду — о прошлом, о Сэнди и всей той?..

— Да.

— Не желаю ничего знать. О Сэнди говорить смысла нет. Он на том свете.

— Ты такой грубый, обидно слушать. Знаю, ты это не нарочно. Думаешь, я просто трусиха. Но я такая несчастная в душе и ничего не могу с этим поделать.

— Осторожно, прожжешь простыню.

— Твоя мать считает, что я просто…

— Осторожно…

— Мне плевать, и тебе плевать, раз ты решил все раздать…

Стефани вскинулась в постели, и содержимое пепельницы вместе с горящей сигаретой разлетелось по вязаному покрывалу начала восемнадцатого века.

Генри подхватил пепельницу, стряхнул искры и пепел на пол, на персидский ковер, и принялся затаптывать. Зло взглянул на опущенное плечо Стефани и большую, с темным ободком дыру в простыне. Потом наклонился и рванул кружевную бретельку. Покрасневшее лицо Стефани вдруг стало спокойным, ласковым, она расслабленно откинулась на подушки и сладострастно посмотрела на Генри.

Он коснулся ее щеки. Потом аккуратно поставил пепельницу на стекло туалетного столика и вышел из комнаты, тихо притворив дверь. Спустился вниз.

— Что случилось? — спросила Герда.

Генри стоял на пороге библиотеки. Телевизор работал, показывали захваченный воздушными пиратами самолет, приземлившийся в африканском аэропорту. Герда в темно-красном халате сидела в кресле. В камине мерцал желтый догоравший огонь.

Генри ничего не ответил. Выключил звук телевизора, прошел вперед и присел на каминную решетку, одной ногой наступив на золу, другой скомкав красно-коричневую казахскую ковровую дорожку. Дорожка была покрыта маленькими подпалинами от угольков, выстреливавших из камина.

Герда смотрела на сына, бледного, с маленькой головой, курчавыми волосами, сидящего, болтая длинными ногами и поддевая носком туфли золу. Спросила:

— Передумал продавать дом?

— Нет, — сказал Генри, подняв облако золы.

— Как твоя рука? Позволил бы мне…

— Рука в порядке, — проговорил он после паузы, глядя не на нее, а на припудренную золой туфлю. — А что значит, что ты не будешь жить в Диммерстоуне? Не хочешь?

— Нет.

— Отчего?

— Человек может делать, что хочет, и мне не на что жаловаться, поскольку, как ты сказал, я стара и вволю похозяйничала, но я не хочу оставаться здесь и видеть, что станется с местом, которое люблю. Когда дом будет продан, моя жизнь здесь закончится навсегда. Я уеду и не вернусь.

— О'кей, — помолчав, сказал Генри, — Где ты собираешься жить?

— В квартире, в Лондоне.