Книга Море, море, страница 119 – Айрис Мердок

Все это промелькнуло у меня в голове, пока пальцы возились со щеколдой. Я медленно ступил на дорожку. Музыка смолкла, в доме истерически залаяла собака. Я зашагал к двери, обуздывая свое воображение и уже с новыми мыслями. Профанация «Зеленых рукавов» ничего особенного не означает. Может быть, он любит эту песню, а она не сумела изгнать ее из обихода. И игра на флейтах ничего не означает. Будь у нее намерение сбежать, она с тем большим основанием вела бы себя как обычно. А может быть, эта мелодия все же адресована мне? Пока несомненно только то, что она не одна. Я позвонил, хотя благодаря собаке надобность в этом отпала и неистовый лай все равно заглушил звонок.

Дверь открыла Хартли. Голова ее была откинута, что придавало ей надменный вид, но она, долж-

но быть, просто волновалась. Она смотрела на меня без улыбки, чуть раскрыв губы, а я смотрел на нее, жарко краснея и чувствуя, что глаза у меня круглые, как блюдца. Каким-то образом я уловил, что Бен стоит у нее за спиной, у открытой двери в гостиную. Даже будь у меня наготове какая-то фраза, предназначенная только для ее ушей, я не мог бы выговорить ни слова, мы оба окаменели. Собака, гладкая черно-белая длинномордая колли, подбежала к Хартли, не переставая лаять. Перекрывая этот содом, я сказал: «Здравствуйте!» — и Хартли ответила: «Вот как хорошо, что собрался».

Я шагнул в переднюю. Запах роз, которые и здесь стояли в нескольких вазах, мешался с затхлым духом дома, приторным и чуть тошнотворным, как в комнате у дряхлой старухи.

Хартли сказала собаке: «Тихо», но та стихла, когда сама сочла нужным, а тогда стала обнюхивать меня и вилять хвостом. Бен крикнул из гостиной:

— Заходите!

Я вошел. За широким окном отлого спускался луг, а дальше поднималось синее море, терявшееся в знойной дымке, и никогда еще красивый вид не выглядел столь зловеще. Обе флейты лежали на широком белом подоконнике рядом с биноклем.

— Садись, пожалуйста, — сказала Хартли. Я заметил, что она прифрантилась. Волосы завиты и аккуратно уложены, на ней строгий темно-синий сарафан и полосатая синяя с белым блузка. Выглядит как будто моложе, здоровее. — Где хочешь сидеть, здесь или здесь?

Я опустился в низкое кресло с деревянными подлокотниками, предпочтя его тому тесному мягкому креслу, в которое с трудом вдавился когда-то. На круглом столике и рядом на подносе все было приготовлено для грандиозного чаепития — хлеб и масло, домашние лепешки, варенье, какие-то сандвичи и торт с глазурью.

— Пойду заварю чай, — сказала Хартли и исчезла в кухне, оставив меня наедине с Беном.

Бен, не садясь, вступил в разговор с собакой:

— Чаффи (так ее, очевидно, звали), Чаффи, ко мне. Сидеть. — Чаффи сел, после чего уселся и Бен, но тут вернулась Хартли с чайником, и Чаффи опять вскочил.

— Пусть чуток настоится, — сказал Бен. Хартли потрясла чайник:

— Уже настоялся. — И обратилась ко мне: — С молоком? С сахаром?

— Спасибо, и с тем и с другим.

— Молоко можно сразу? Сандвич хочешь? Или чего-нибудь с вареньем? Торт домашнего приготовления, но приготовлен, увы, не в этом доме. — И стала разливать чай.

— Сандвич, да, спасибо. Вид от вас замечательный. — Последнее я добавил чисто автоматически. От волнения я почти не сознавал, что говорю.

— Да, вид что надо, — сказал Бен. Он повторил: — Вид что надо. — И опять заговорил с Чаффи: — Сидеть! Вот так, молодец. — И дал ему половину сандвича.

— Балуешь ты его, — сказала Хартли.

— Это та самая собака, с фермы Аморн? — спросил я все так же автоматически. Потом спохватился: а может быть, считается, что я ничего про это не знаю? — потом подумал, не все ли равно.

— Да, они их разводят, — сказал Бен. — Хорошая порода, валлийские колли. Этот-то оказался неспособным, не научился стеречь овец. Что, Чаффи, не захотел тратить драгоценное время на безмозглых овец, верно я говорю?

Чаффи опять вскочил и завилял хвостом.

Я поставил чемодан на пол рядом с собой, а на него положил пакет с косметикой Хартли и своими лезвиями. Теперь я отставил чашку, открыл чемодан, убрал в него пакет и закрыл чемодан. Я боялся, что Бен как-нибудь разглядит или угадает, что в пакете. Бен и Хартли следили за моими движениями.

— Интересно было встретить вашего брата, военного, — сказал Бен.

Едва ли Хартли когда-нибудь рассказывала ему о моей родне. У чудовищ родни не бывает.

— Он мой двоюродный брат.

— Ах да, двоюродный. В каких частях служит?

— Полк королевских стрелков. — Знаю, Зеленые куртки.

— Да, Зеленые куртки.

— Он все гостит у вас?

— Нет, уехал в Лондон.

— Зря я не стал кадровым военным, — сказал Бен.

— В мирное время было бы, наверно, скучновато, — возразила Хартли.

— Зря, — повторил Бен. — В армии человека узнаешь как облупленного. Все время среди людей. А впрочем, и дома неплохо.

— Очень даже неплохо.

— Как ваш дом?

— Крыша протекла.

— Да, дождь был знатный.

— Скушай еще сандвич, — сказала Хартли. — Ах, ты и первый не съел.

Я схватил сандвич и так сжал, что огуречный сок брызнул на пол. Я стал запихивать сандвич в карман. Сказал:

— Это такое горе, такое горе, мне так жаль…

— Титуса, — сказал Бен. — Да, нам тоже. — И после паузы добавил: — Чего только не бывает.

— Это настоящая трагедия, — сказала Хартли, будто давала научное определение.

Я продолжал что-то говорить. Мне нужно было всех нас втянуть в общий поток скорби, нужно было остановить эту ужасную машину пристойной, неискренней вежливости, но я не мог найти подходящих слов.

— Мне все кажется, что это я виноват… я не могу… я никогда не…

— Вовсе ты не виноват, — сказала Хартли.

— Вы-то, безусловно, не виноваты, — сказал Бен рассудительно. — Скорее уж это он виноват.

— Я не вынесу этого. Я не могу в это поверить, я…

— Мы должны и поверить в это, и вынести, — сказала Хартли. — Это случилось. Словами тут не поможешь.

— Да, словами тут не поможешь, — сказал Бен. — Это как на войне. Что-то случилось, а ты продолжаешь делать свое дело. Потому что нужно. Так я говорю?

Хартли сидела, сложив руки на коленях. На меня она не смотрела. Она неловко поеживалась и приглаживала свою аккуратную прическу. Губы она не подмазала, на загорелом лице не было и признака косметики. В вырезе полосатой блузки видны были загорелая шея и ключицы. Такой гладкой, чистенькой и ухоженной я еще не видел ее со времени нашей новой встречи.

И Бен тоже, как я отметил, излучал комфорт и довольство. На нем были чистая рубашка в широкую полоску и галстук в тон. Свободная коричневая летняя куртка, брюки тоже коричневые, но посветлее, и белые, на вид новехонькие парусиновые туфли. Обтянутый рубашкой живот самодовольно выдавался вперед повыше кожаного ремня. Короткие волосы приглажены, щеки свежевыбриты. А на лице странное выражение какой-то спокойной отчужденности. Глаза прикрыты, короткая верхняя губа как-то брезгливо втянута. Он тоже не смотрел на меня. Он уже успел съесть несколько сандвичей.