Книга Царь-гора, страница 86 – Наталья Иртенина

То, что он увидел, показалось продолжением сна о райских сливах. В горном каре между отвесными скалами цвела крошечная долина. Посреди нее разлеглось озерцо, булькающее пузырями и курящееся белым паром. Вокруг него стелилась широкой полосой молодая мягкая трава. Над травой выставили головки желтые маки, которые Ложкин сперва принял за бабочек-капустниц. Неподалеку от берега жарился насаженный на вертел горный козел.

Было тепло, как летом, и мокрый Ложкин скоро обсох.

— Во-ис-ти-ну… — повторял он в изумлении, которое не спешило покидать его.

Полковник Шергин также пребывал в состоянии потрясения основ. Душа его не находила себе места, и он три раза обошел вокруг озера, не заметив того. Солдаты купались, топили друг друга и играли в расшибалочку. Их громкие вопли не мешали полковнику созерцать собственные мысли, от которых душа еще сильнее шла вразброд. Это казалось настолько невыносимым, что нужно было срочно что-то предпринять. Нечто такое, чего раньше он никогда бы себе не позволил.

Посмотрев на плещущихся солдат, он подошел к берегу. Неподалеку стоял ротмистр Плеснев, по-наполеоновски сложивши руки на груди. По его выражению было видно, что ему хочется искупаться, но ронять себя в глазах рядовых он не намерен. Озерцо слишком маленькое, и плавать в стороне от солдат не получилось бы никак.

Шергин начал раздеваться. Ротмистр, наблюдая за ним, наконец не выдержал.

— Вы хотите купаться вместе с нижними чинами, господин полковник? — брезгливо топыря верхнюю губу, спросил он.

— Знаете, господин ротмистр, — он подчеркнул голосом абсурдное обращение к нижестоящему, — офицерский этикет меня не волнует сейчас совершенно. Вы разве не чувствуете, что сегодня мы все — я, вы, они — одна плоть?

Шергин остался в одних подштанниках, не вполне чистых.

— Ничего такого я не чувствую и не собираюсь чувствовать, господин полковник.

— Мне вас искренне жаль… Христос воскресе, ротмистр!

Он разбежался и прыгнул в самую гущу солдатских голых тел. Его приняли с восторгом, хотя и посторонились, освобождая место.

Купание в горячей воде нисколько не охладило его мысли. Васька принес подцепленный на штык кусок жареного мяса, истекающий жиром, но Шергин не притронулся к еде.

— Уморить себя решили, вашскородь? — обиженно спросил Васька.

— Поди прочь, — отмахнулся полковник. — Нет, погоди. Стой.

— Стою. Гожу.

— Сейчас же позови прапорщика Чернова.

— Чтоб он уговорил вас съесть мясо? — уточнил Васька.

— Немедленно!! — рявкнул Шергин.

Ваську сдуло как ветром.

Прапорщик Чернов, за время похода ставший на полголовы выше и еще худее, чем был, когда его выловили из уральской реки, смотрел на полковника непонимающе.

— Я видел, — ломким, неустановившимся голосом говорил он. — Своими глазами.

— Ты видел, как убили всех троих? — медленно чеканя слова, спросил Шергин.

Миша Чернов моргнул и ответил не очень уверенно:

— Да.

— Вспоминай!

Прапорщик почесался, потянул носом, снова моргнул и уставился на Шергина почти испуганно.

— Ну?

— Марью Львовну помню… штыком. Ваньку малого… по голове.

— Как убили Сашу, ты видел? — Шергин от напряжения привстал с камня, на котором сидел.

— Нет, — выдохнул Чернов. — Не видел. Я только подумал…

Шергин снова утвердился на камне, перевел дух.

— Он жив.

— А? — раскрыл рот прапорщик.

— Мой сын жив. Они не нашли его.

Миша Чернов был потрясен.

— Я… я…

— Молчи, — велел Шергин, — и слушай внимательно. Через какое-то время мы уйдем отсюда вниз. Я хочу, чтобы ты запомнил все, что здесь. Оглянись.

Прапорщик послушно повертел головой.

— Я хочу, чтобы все это осталось в тебе — гора, озеро, эта трава, эта Пасха, купание солдат. Чтобы ты сохранил в себе эту высоту. Ты меня понимаешь?

Чернов ответил энергичным кивком, хотя изумленное выражение его свидетельствовало, что понимает он мало.

— Ты обязательно останешься жив, — продолжал Шергин с нажимом, словно приказывал остаться в живых, — и уйдешь за границу…

Прапорщик снова не сумел совладать с мышцами лица, поддерживающими на месте челюсть.

— Я?.. Я не уйду… Никуда я не пойду из России.

— Пойдешь. Отыщешь себе пристанище за границей. Будешь жить и хранить Россию там. А потомки твои пусть возвращаются, когда будет можно.

Миша мотал головой, сначала медленно, потом быстрее.

— Нет.

— Да! Посмотри туда.

Шергин показал рукой наверх, на покрытый ледником гребень горы, неровным и расщепленным кольцом окружающий долину.

— Туда мы не пойдем, — опять с нажимом сказал он.

Чернов, поглядев на отвесные, заледенелые стены, снова перестал что-либо понимать.

— А зачем… — выдавил он.

— Вот и я говорю — незачем нам туда лезть. Не по Сеньке шапка. Мы свою высоту взяли. Большего нам не дано. Остальное пускай берут наши потомки, если сумеют. Если им будет дано. А наша задача — сохранить для них это.

Он обвел жестом маленькое горное каре с озером и цветущей прибрежной полосой, с отдыхающими солдатами.

— Но они сумеют. Это обетование… я получил его здесь. Обетование о потомке. Мой сын жив…

Шергин вдруг затрясся и закрыл лицо руками.

Прапорщик Чернов смущенно отвернулся и еще раз смерил взглядом крутые скалы, хмурые, совершенно неприступные.

— Это какой же дурак туда полезет? — нарочито грубо спросил он, чтобы не дрожал голос.

— Я не знаю, — сказал Шергин, резко отдернув руки и вернув себе нормальный вид. — Но дураков в России с избытком хватает сейчас.

Миша Чернов окончательно сконфузился, видя, что смысл разговора уходит от него все дальше.

— Ступай, — отпустил его Шергин. — Стой. Пообещай, что не забудешь этот разговор.

— Ага, — кивнул прапорщик, — ладно.

Тут же зарумянясь и вытянувшись во фрунт, он поправился:

— Так точно, господин полковник.

Оставшись один и прогнав Ваську, который явился напомнить о холодном уже мясе, Шергин вооружился огрызком карандаша, расстелил на валуне лоскут бумаги и принялся писать отвыкшей от подобных упражнений рукой. Слова поначалу выходили корявыми, жирными, затем буквы становились все тоньше и мельче и, не поспевая за мыслями, наползали одна на другую.

Он писал больше часа, взмок от напряженной работы и несколько раз торопливо оттачивал ножом затупленный грифель. Лишь в одном месте он запнулся и долго не решался продолжать. Наконец карандаш снова клюнул бумагу. «Россия спасена, я услышал эти слова здесь, они прозвучали так ясно, как будто рядом был кто-то, но никого не было, и все-таки они были сказаны, я не знаю, что эти слова будут означать через сто лет, наверно, что-то другое, но сейчас они звучат в моем сердце и, точно знаю, не только в моем, и означают одно: мы заслужили то, что заслужили, а теперь нужно смириться и терпеть, Русь всегда спасалась терпением, я хотел бы умереть здесь, на горе, но я нужен моим людям, солдатам, потому…» Слово «потому» он недовольно вычеркнул и продолжал: «Я чувствую, что скоро освобожусь, нет, уже свободен, я ничего больше не должен этой войне, я отдал ей все, что мог, нет, еще не все, осталось последнее…»