Онлайн книга «Черные яйца»
|
— Отстань ты, Христа ради. «Ладно, — подумал Григорович. — У него и так проблем по горло. Хорошо, что я не администратор. Вот уж, собачья работа». Вежливый хохоток, прокатившийся по зрительному залу поставил точку в выступлении одесских юмористов. Григорович знал всю их программу наизусть. Этот, последний хохоток обычно сопровождал анекдот номер сто сорок девять так сами юмористы говорили о «сетке» своих реприз. Обычно сразу после этого хохотка на сцену выходил Григорович с гитарой, брал несколько аккордов, глушил струны левой рукой — тут зал начинал неистово реветь — Григорович выдерживал паузу, застыв на сцене памятником самому себе, после этого из-за кулис медленно и важно выходили Зайцев, Арнольд и Кушнер, занимали боевые позиции и «Нарцисс» обрушивался на провинциальную публику всей мощью видавших виды усилителей и яростью перманентного похмельного синдрома. Привычный ход концерта в этот раз был нарушен и Григорович чувствовал легкую досаду. Выходить на сцену после юмористов было хорошо, приятно и выигрышно — зал был уже достаточно разогрет, расслаблен разухабистым, на грани фола юмором одесситов и вполне готов к жесткой, фронтальной музыке «Нарцисса». А теперь, отчего-то, Бирман вставил между юмористами и Григоровичем никому неизвестного парня с гитарой. Юмористы и конферансье столкнулись за кулисами. Конферансье, Пал Палыч Луговой, шестидесятилетний, с большим сценическим опытом господин, честно отрабатывал свой гонорар. При всей своей лютой ненависти к вокально-инструментальным ансамблям он всегда представлял их с улыбкой, которая казалась искренней даже самым резонерски настроенным зрителям, делал приветливые жесты, шутил, острил и поблескивал глазами. Иной раз, даже румянец выступал на бледном, испитом лице Пал Палыча — так он старался. Григорович почувствовал недоброе. Такие высокие профессионалы, как одесситы и Пал Палыч просто не могли столкнуться за кулисами, тем самым нарушив ритмичный ход концерта — пусть, на несколько секунд, но, все-таки… Дело, явно пошло наперекосяк. — Козлы, — отчетливо произнес Пал Палыч после того, как Марк, юморист ростом повыше наступил на его идеально отполированный ботинок. — А пошел ты, — устало процедил Марк, дрожащей рукой расстегивая ворот демократичной, клетчатой рубашки. — Сам пошел, — злобно бросил Пал Палыч и, мгновенно преобразившись, засияв своей привычной улыбкой вышел на сцену. — У нас в гостях… Подарить вам свои песни… Солнечный Новороссийск… Василий Леков… поприветвтуем… Григорович слушал вполуха. Василий Леков — тот самый парнишка, который в поезде точил слезу над солянкой стоял рядом с ним. В руках у парнишки была гитара — обшарпанная, советского производства, на таких Григорович не играл уже года три — западло преуспевающему музыканту играть на дешевом инструменте производства фабрики Луначарского. Парень был бледен впрозелень. «Как бы в обморок не хлопнулся на сцене», — подумал Григорович. — «Ишь, нервный какой.» — Пошел, — прошипел Бирман и парень, ссутулясь, едва ли не волоча за собой гитару поплелся на авансцену к микрофонной стойке. «Завалит сейчас концерт, — подумал Григорович. — Сразу видно — никакого профессионализма.». Парнишка застыл перед микрофоном. Ссутулился еще больше. Зал молчал. «Ну, покажи себя», — подумал Григорович и тут парень на сцене встрепенулся, поднял голову, взглянул в зал, неожиданно став выше ростом то ли сутулится перестал, то ли на цыпочки приподнялся — Григорович не видел из-за кулис. — «Атташе», — сказал парень в микрофон. Атташе из папье-маше Шеф отдела потрошения издохших мышей Обещал нам по свершении решений рай в шалаше Атташе из папье-маше Пусть зашившись в прошеньях изошел-замшел Все ж муштрует шумом пизженных маршей наш ашрам алкашей Атташе из папье-маше… Много выше д'Артаньяна для своих Планше Знает ушу и внушением шлет в туше Атташе из папье-маше… Не пропустит и шепота мимо ушей Держит наши тощие шеи на карандаше Атташе из папье-маше Ты обещал защищать нас от крушений по навешиванию на уши лапши И не слышать на своем возвышении Как шурша съезжают наши крыши по анаше Атташе из папье-маше Не сидел в траншее во вшах и парше Откуда же засохшая кровь на его палаше Атташе из папье-маше Вечно перемешивает штампы с клише И никто не решит, что таится в душе Зал молчал. Каменно молчал. Железобетонно. Странного парня с гитарой, наоборот, молчание зрителей раззадорило. — «Праздные боги», — нараспев крикнул он в микрофон и отчего-то рассмеялся. Странный был этот смех, нехороший какой-то. — Инструментальная композиция. «Блин, что он несет? Какая на хрен композиция?» Григорович покосился на Бирмана. Как не странно, администратор мероприятия сиял как начищенный пятак. На миг торжествующе глянул на Григоровича и снова, отвернувшись, стал жадно смотреть на сцену… «Чудны дела твои, Господи», — подумал Григорович. Леков начал играть. Ядрен батон, ну и техника. Искусственные флажолеты, несколько мелодий, сливающихся в одну. Где же он учился? У кого?! Каллоподия, церковный византийский распев, доводилось как-то слышать. Ага, а это… это он у «Битлов» попер, но переиначил… Опаньки! Сантана… Ну-ну… Теперь парень приплясывал возле микрофонной стойки, тряся гитарой и заставляя микрофон выть. Неистовый набор звуков, который Леков чудесным образом исхитрялся высекать из дешевой гитары начал разреживаться, стихать, пока не вылилась из него одна-единственная мелодия — «Боже царя храни» из оперы «Иван Сусанин». Той самой. Которую композитор назвал «Жизнь за царя», а большевики переименовали. Не доведя мелодию до конца, шизовый парень вдруг оборвал исполнение и неуклюже поклонился залу. Что навсегда запомнится Григоровичу — это взгляд Бирмана. Странным он был, этот взгляд. Казалось, жил отдельно от покрасневшего потного лица, от рта с отвисшей челюстью, от мясистого, в лиловых прожилках носа. От всей мешковатой фигуры администратора, от его одышки, от вечного приторного запаха дорогого, но одновременно какого-то очень уж раздражающе-назойливого запаха одеколона. — Дрозды, — устало сказал Леков. — Чего? — крикнули из зала. — Дрозды, — пояснил Леков. — Песня просто. — Ну, давай, — отозвался невидимый в потемках хриплоголосый и, судя по интонациям, не очень трезвый зритель. — А вы слыхали, как поют дрозды? — ехидно, словно принимая правила игры, спросил Леков у нетрезвого зрителя, словно найдя в нем единственную родственную душу. |