Онлайн книга «Европейское воспитание»
|
— Пане Тадку, — рискнул вмешаться Валентий, — так ведь можно… — Послушай, сынок, — перебил его Хмура, — я пришел сюда не для того, чтобы оправдываться. Но я все-таки скажу: польский крестьянин не на твоей, а на моей стороне. Что вы для него сделали? Ничего. Ваши геройства стоят ему расстрелов, отобранных урожаев, стертых с лица земли деревень. И если ему удается сохранить немного зерна или картошки, это лишь благодаря мне, а не вам. Потому что я не взрываю мостов: я просто слежу за тем, чтобы мои крестьяне не умирали с голоду. Я встал между ними и немцами, я забочусь о том, чтобы они не голодали и чтобы их не угоняли на запад, как паршивый скот. У поляков не будет своего государства? Ну и что из этого! Это все же лучше, чем государство, населенное мертвецами, где любой гражданин кажется долгожителем. Безнадежная борьба — очень красиво, но задача нации в том, чтобы выжить, а не красиво умереть… — Он топнул ногой. — Если бы мне показали десять польских ребятишек, и для того, чтобы их спасти, мне нужно было бы облизать сапоги десяти немецким солдатам, я сказал бы: «К вашим услугам, господа!» — Это все равно, что подружиться с туберкулезом, — сказал Тадек. — Ты словно говоришь мне: «Не борись с туберкулезом, Тадек! Будь хитрее! Договорись с ним! Попытайся завоевать его дружбу! Тебе нужны мои легкие, дорогой? Так возьми же их, они твои, дружище! Заходи, устраивайся поудобнее, чувствуй себя, как дома». Не сомневаюсь, что после этого я смогу спать спокойно: туберкулез будет так любезен, что пощадит меня. — Rany boskie! — переспугался Валентий. — Экие речи… Хмура повернулся к Добранскому. — Вы погубили моего сына, — сказал он. — Вы прячетесь в лесу и ждете у моря погоды: вы никогда не смотрели немцу в лицо. Вам проще разыгрывать из себя робин-гудов. Но мой сын болен туберкулезом. Здесь он расстанется со своей жизнью, расстанется глупо и напрасно. Ему нужны горы и солнце. Вы упрекаете немцев в том, что они берут заложников, а сами взяли в заложники моего сына. Вы словно бы говорите: «Откажитесь помогать немцам, и мы вернем вам сына». Я хочу его спасти. Я хочу спасти своего сына. Но, наверно, уже слишком поздно… — Барин! — испуганно закричал Валентий. — Что вы такое говорите… Тьфу! тьфу! тьфу! — сплюнул он. — Sila nieczysta! [42] Хмура на мгновение задержал взгляд на сыне. — Вернись, — сказал он. — Сколько ты заработал на поставках зерна немецкой армии? — Пане Тадек! — вздохнул Валентий. — Если бы я не продал его немцам, они бы его отобрали, и мои крестьяне не получили бы ни гроша… — Ты мог бы сжечь урожай! — Тогда, — холодно сказал Хмура, — моих крестьян расстреляли бы, а их деревню сожгли… Да здравствует бунт, господин сын! — Он немного понизил голос: — Я больше не хочу, чтобы мои деревни стирали с лица земли, я не хочу больше горя. Ну, а ты поступай, как знаешь. — Он продолжил с горечью: — Каков отец, таков и сын… Nie daleko pada jablko ed jabloni [43] . Если у тебя хватает мужества погибнуть во имя своих идей, я готов потерять сына во имя своих. — Барин! — закричал Валентий. — А сердце, сердце-то что вам велит? — Поступай, как считаешь нужным, Тадек. Но помни, что в наше время во всех странах Европы зрелые люди думают так же, как я, а их сыновья бросаются под пули, чтобы иметь удовольствие написать на стенах уборной: «Да здравствует свобода!» В каждой стране старики защищают свою нацию. Они умнее. Самое главное — это не флаг, не граница и не правительство, а плоть и кровь, пот и материнская грудь. Запомни, мертвецы не поют «Jeszcze Polska nie zginiela!». [44] — Он сказал: — Я ухожу. Ты пойдешь со мной? Завтра я отправлю тебя в Швейцарию. — Янек, проводи его! Хмура повернулся к нему спиной и зашагал быстро, не оборачиваясь. Старик Валентий семенил следом, поминутно останавливаясь, оглядываясь на Тадека и в отчаянии разводя руками. — Барин, вы не можете его там оставить… Езус, мальчик болен. Просто сердце кровью обливается! Хмура остановился. — Довольно! — приказал он. — Ничего не поделаешь. Ты думаешь, что я изверг, что я ничего не чувствую? Что я могу тебе сказать? Ничего не поделаешь. Он узнал все, что хотел. Он упрям. Моя порода. Он будет идти до конца. И потом, я уже говорил тебе, лучше иметь мертвого сына, но своего, чем целый выводок живых ублюдков… Внезапно терпение старого слуги лопнуло. — Убийца! — вдруг закричал он тоненьким голоском. — И тебе не стыдно? Будь жив твой отец, он бы плюнул тебе в лицо. Наверное, мать родила тебя от пьяного конюха! — Можешь остаться с ним, — процедил Хмура сквозь зубы. — Zeby ci sie krew zalala! Чтоб ты кровью залился! Ты думаешь, я бы не остался, если бы был моложе лет на пятьдесят? Давно уж я не плевал тебе под ноги… Так говорить со мной! Давно я тебя не колотил, paskudo. [45] Они еще долго слышали его голос, выкрикивавший проклятия, удаляясь в ночи. 18
Вслед за первым снегом пришли сильные морозы. Янек и Зося почти не выходили из землянки. Отныне их жизнь сводилась к немногому: дрова, огонь, кипяток, пара картофелин, сон. Янек заявил Черву: — Зося больше не пойдет в Вильно. Черв как раз чинил сапог. Он сказал, не поднимая головы: — Я знаю. — Она живет со мной. — Хорошо. Вот и все. Ни удивления, ни досады. Добранский дал Янеку несколько книг: Гоголя, Сельму Лагерлёф. [46] Янек часто читал Зосе вслух. Потом спрашивал: — Тебе нравится? — Мне нравится твой голос. Ложились они рано. Иногда, запасшись дровами на несколько дней, вставали только затем, чтобы подбросить их в огонь. День был похож на ночь, и время перестало для них существовать. Бывало, проснувшись и выглянув наружу, они обнаруживали, что на дворе ночь. — Сколько сейчас времени? — Не знаю. Иди сюда. Давай ляжем. Оставалось еще четыре больших мешка картошки: на зиму должно было хватить. Беспокоил их только огонь. Обернув руки тряпьем, они ходили за хворостом, приносили его в землянку и уходили снова. По девственному снегу ползали взад-вперед два черных муравья, волоча свои смешные веточки… Потом они возвращались в нору, разжигали огонь и грелись. Говорили мало. Их тела, укутанные в груду одеял, прижимались друг к дружке и выражали чувства красноречивее слов. Иногда Зося спрашивала: |