Онлайн книга «Европейское воспитание»
|
— Фотография русского солдата? — удивляется, в свою очередь, Акакий Акакиевич и смотрит на Илью Осиповича. — Я узнала его! — восклицает Волга. — Это Мишка Бубен из Казани. Я помню его: он все время сидел на берегу и плевал в воду. — Мы знаем его, мы знаем его! — тут же восклицают оба приятеля. — Он разорял наши гнезда и воровал наших птенцов… Славный парнишка, симпатяга! — И что же, позвольте вас спросить, делают этот орден и эта фотография у вас в кармане, mein Herr? — задумчиво бормочет Волга. — Постойте, я, кажется, догадалась… Ура, я поняла! — Ура, мы поняли! — хрипят с наигранной радостью приятели, выделывая антраша в воздухе. Волга с нетерпением смотрит на них. — И что же вы поняли, старые разбойники? — Да, кстати, — бормочет Илья Осипович, — что же вы поняли, Акакий Акакиевич? — А вы, Илья Осипович, что вы поняли? Они жалобно смотрят друг на друга. — Ничего, — смиренно сознаются они, — мы вовсе ничего не поняли, мать рек русских! Будьте так безгранично добры, просветите наши темные мозги двух старых ощипанных пичужек! — Я все поняла, — говорит Волга, — и поэтому, mein Herr, я, к сожалению, не могу больше позволить вам цепляться за эту ветку. Мне уже не смешно. — Nein! Nein! [81] — кричит несчастный захватчик. — Ja, ja! [82] — торжествующе каркают оба приятеля, а Волга тянет своего нового ухажера на дно и держит его там, пока немец вдоволь не напьется… А два приятеля уже летят дальше. Они осторожно приближаются к какому-то телу, которое с необычайной нежностью несет на руках Волга. — Хм? — неуверенно хмыкает Илья Осипович. — Хм! хм! — подбадривает его Акакий Акакиевич, и они медленно начинают спускаться… Но Волга вдруг испускает такой крик, что оба приятеля взмывают к небу, изо всех сил махая своими старыми крыльями. — О господи, я чуть не помер со страху! — каркает Илья Осипович. А у Акакия Акакиевича перья встали дыбом до самого клюва. — Вон отсюда, стервятники! — кричит Волга и покрывается пеной от злости. — Разве вы не видите, что это русский солдат? — О господи! — восклицает Илья Осипович. — Какая ужасная ошибка! — Какое трагическое недоразумение! — подхватывает Акакий Акакиевич. — Прости наши старые глаза, мать рек русских! — Что с нас взять? Мы ведь уже на ладан дышим! — Не могли бы мы чем-нибудь помочь ему, мать рек русских? Но мать рек русских отвечает им на богатом и звучном русском языке таким страшным ругательством, что приятели в ужасе переглядываются, зарывают головы в перья и улетают в лес… — Ничего страшного, — лепечет Илья Осипович, встряхивая взъерошенными перьями, — я и не думал, что матушка Волга умеет так выражаться! — Я хочу уснуть и обо всем забыть, — с отвращением шепчет Акакий Акакиевич. — Клянусь своим родовым гнездом! Вот чему она научилась у паромщиков и казаков. — Не горюй, мой маленький Васенька-Васенок, — нежно шепчет Волга, неся белокурого солдата на своих материнских руках. — Есть погосты намного печальнее Волги. Я отнесу тебя в укромный уголок, куда еще не ступала ничья нога, ни человека, ни зверя, в зеленые камыши одного островка, — и ты сам, мой Васенок, станешь волной, камышом, мягким песком и островом, что, в конечном счете, намного приятнее, чем служить удобрением для картошки или лука… И она тихо поет ему старую казацкую колыбельную: Спи, младенец мой прекрасный, Баюшки-баю… Тихо смотрит месяц ясный В колыбель твою.… Позднее, когда они вышли пройтись по мосткам над замерзшим болотом, чтобы в синей ночи, под сверкавшим тысячами победных огней небом остудить разгоряченные головы, Янек спросил у Добранского: — А ты любишь русских? — Я люблю все народы, — сказал Добранский, — но не люблю ни одной конкретной нации. Я патриот, но не националист. — А в чем разница? — Патриотизм — это любовь к своим. А национализм — ненависть к другим. К русским, американцам, ко всем… В мире нарождается великое братство — мы обязаны немцам, как минимум, этим… 32
После Сталинграда несколько недель они жили в счастливом опьянении, и голод казался им не таким мучительным, а мороз — не таким жгучим. Но к концу февраля запасы продуктов окончательно иссякли. Янеку пришлось раздать свою последнюю картошку, и вскоре они вынуждены были рыться онемевшими руками в снегу в поисках каштана, желудя или шишки. По ночам братья Зборовские бродили по деревням, выпрашивая милостыню или угрожая, но всегда возвращались с пустыми руками, а пару раз их даже избивали изголодавшиеся крестьяне. Некоторые одиночки уже сдались немцам, доведенные до полного отчаяния партизаны выходили из леса и бросались под пули немецких дорожных патрулей… Но вскоре поползли слухи, что в лесу видели Партизана Надежду: главнокомандующий пришел, чтобы лично участвовать в борьбе. Они были убеждены в том, что слух правдив, поскольку такой поступок был в духе этого человека. Он имел привычку внезапно появляться там, где борьба становилась особенно трудной, и почти всегда вливался в ряды бойцов, когда их вот-вот могли покинуть надежда и мужество. — Махорка божится, что видел его на железнодорожных путях, в том самом месте, где Кублай дал свой последний бой, — сообщил им Громада. — А потом он видел его в часовне Святого Франциска перед алтарем — там, где убили отца Бурака. И слышите: он был в мундире польского генерала — и это среди бела дня! Добранский улыбнулся. — Не знаю, видел ли его Махорка на самом деле или же он по обыкновению врет, — сказал он. — Но я знаю, что он здесь, среди нас, в этом я уверен. Янек обнимал Зосю. Они сидели у костра, накрывшись овчиной, доставшейся им от Тадека Хмуры. Он посмотрел на студента с некоторой иронией: Янек уже начинал понимать, кто их легендарный командир. И теперь он знал, где тот прячется. — Я сам видел его, — спокойно заявил он. Громада застыл с разинутым ртом. — Что? Где? Где ты его видел? — Здесь. Я видел его здесь. Мало того, вижу его сейчас. Он сидит рядом с тобой. Громада нахмурил густые брови. — Слишком ты молод еще, чтобы подтрунивать над стариками, — пробурчал он. Но Добранский был поражен. Он посмотрел на Янека долгим взглядом, затем наклонился, обнял его за плечи и молча, с любовью потрепал по спине. |