Онлайн книга «Европейское воспитание»
|
Янек носит форму последние дни: через месяц начнется учеба в варшавской Музыкальной академии. Приятно слышать голос польского солдата, обращающегося к тебе по званию, приятно, не прячась, идти по дороге, на которой уже давно простыл след врага. А еще приятнее нащупывать в кармане маленький бесценный томик, словно сдержанное обещание. Все деревья на месте: они живучие. Те, что были молоды, подобно ему, выросли; Янек знает каждую сосенку, каждый кустик; морщины на жесткой коре — словно морщины на лицах постаревших друзей. Вот высокий дуб с отеческими ветвями, к могучему стволу которого прижимался испуганный подросток. Он тоже нисколько не изменился, и ветви шепчут все те же слова на языке дубов. Вот только Янек уже не настолько молод, чтобы их понимать. У дубов тоже, наверное, есть свои легенды о героях, прекрасные песни и детские сказки, полные надежд и золотых обещаний, и когда их срубают, возможно, они тоже думают, будто умирают за бессмертное правое дело, и, падая, мечтают о каком-то совершенно счастливом лесе, что однажды поднимется там, где они упали. Если бы у человека не было сердца, на земле не существовало бы отчаяния. Вот то место, где под первые далекие залпы освободительных орудий они атаковали немецкий пост. Янек ускоряет шаг и оборачивается. Бывают призраки, не исчезающие даже при ясном свете дня… Раненный во время стычки немецкий сержант лежит посреди дороги, а вокруг него, как сумасшедшая муха, мечется и гудит обезумевший Станчик. У него в руке нож, и трое братьев Зборовских из последних сил пытаются помешать ему совершить задуманное. — Обеих! Обеих! — раздается в лесу отчаянный вопль. Немец прикрывает руками рану, но в его лице — только голый страх. Он умоляет хрипящим голосом: — Menschenkinder, Menschenkinder! Bitte, lassen Sie ihn nicht… Menschenkinder! [86] — Обеих! — кричит Станчик. — Дайте мне его! Охваченный жалостью, Янек хватается за револьвер. — Ja, — просит, заикаясь, немец, — gut! gut!.. schnell, bitte! [87] Он всю жизнь будет помнить улыбку облегчения, застывшую на губах мертвеца. Лес становится гуще, и его голос — глубже; ветки дружески треплют Янека по лицу. А вдруг сосны сейчас расступятся, и навстречу ему выйдет, мигая глазом, Черв, или же он услышит насмешливый голос старика Крыленко: — Можешь пойти с нами, бледнолицый! Добро пожаловать в наш иглу! — Вигвам, — непроизвольно шепчет лейтенант Ян Твардовский. — Чего? — У краснокожих — вигвамы. Иглу — это у эскимосов. Но Черв погиб, а старик-украинец вернулся в Рябинниково, жители которого, во главе с козаком Богородицей, тепло его встретили. На флажках, что несли деревенские ребятишки, было написано: «Привет отцу освободителя Сталинграда!», и если вам доведется заглянуть в мастерскую сапожника Савелия Львовича Крыленко, он охотно расскажет вам, как благодаря его родительским советам и большому опыту его сын Дмитрий освободил этот героический город… Янек останавливается. Вот землянка. Он видит серьезное лицо отца и слышит его голос. — Наберись терпения, Старина Шаттерхенд. На Волге, под Сталинградом, люди сражаются за нас. — За нас? — Да. За тебя и за меня, и за миллионы других людей. В кустах что-то зашевелилось. Всего лишь белка, но призрака так легко спугнуть. — Удачи тебе, Старина Шаттерхенд, — шепчет далекий голос. Янек смотрит на землянку. Лес хорошо о ней позаботился. Место, где родился его сын, поросло мхом и сорной травой. Он думает о той августовской ночи, когда услышал Зосины стоны. Он видит ее покрытое испариной лицо, ее глаза затравленного зверька. Рядом Махорка: закатав рукава, крестьянин возится с огнем, греет воду и готовит новенькие пеленки. Рискуя жизнью, Махорка украл их утром того же дня на одном из хуторов. — Пушка пальнула, — говорит он. — Это хороший знак… Свободный человек родился! Янек чувствует, как сжимается ладонь Зоси у него в руке. — Уйди, — приказывает Махорка. — Когда все кончится, я тебя позову. Янек выходит из землянки и слышит, как вдалеке грохочет наше орудие. И вдруг из-под земли доносится дрожащий крик, слабая жалоба, первое недовольство… «Уже!» — думает он с бесконечной нежностью… Но все это давно в прошлом, старая ржавая дверь больше не заскрипит на своих петлях, его сын в Вильно вместе с матерью, мальчику три года, и он уже ходит. Яма засыпана землей, как и подобает могиле. — Ну же, Старина Шаттерхенд, не плачь. — Я не плачу, — говорит лейтенант Твардовский, вытирая слезы. — Но он был моим лучшим другом. Слезы не прогоняют призраков, они вызывают их. Янек видит Добранского, лежащего на траве на берегу Вилейки, и слышит залпы на другом берегу реки. — Не говори. Береги силы. Они в десяти километрах. У них есть врачи, полевые госпитали. Они спасут тебя. — Янек. — Не говори, прошу тебя. — Они точно прицелились, сволочи. — Да. Они очень хорошо целятся. Больно? — Да. — Слышишь залпы? Они будут там с минуты на минуту. Они выходят тебя. Тебе не будет больно. — Меня там уже не будет. — Молчи. Куда ты денешься? Тебе суждено быть там и встретить их. — Нет. А жаль. Все равно что видеть руку друга и быть не в силах пожать ее. — Не надо было тебе выходить. Никто не выходил. Ни Зборовские, ни Янкель. Нужно было подождать всего несколько часов. Мы ведь ждали целых три года… — Мне хотелось пожать им руку… — Не говори, прошу тебя. Береги силы. — Как много… пушек… Ничего… кроме пушек… — Скоро все будет по-другому. — Да. Будет музыка и книги, хлеб и тепло для всех… Никаких войн. Никакой ненависти… — Вот именно. Теперь его глаза улыбались. Они смотрели в небо. — Новый мир… Труд и радость, одна на всех… Плечи, которые обнимал Янек, были такими узкими, и сердце под убогой гимнастеркой еле билось, но сила и красота этого голоса казались ему теперь безграничными. Соловей пел: — Я думаю… На этот раз все будет по-другому… Больше не придется начинать все сызнова… Мы пойдем к свету… …Сколько соловьев? Сколько еще песен, прекрасных песен? Над лесом со свистом пролетел снаряд. Лицо студента было совсем бледным, но глаза и губы по-прежнему улыбались. — Янек… — Я здесь. |