Онлайн книга «Любовь и сон»
|
«Меркурий, конечно, — сказал Бруно. — Он же Гермес. А с чего вы начнете?» «С эгипетской ночи», — вздрогнув всем телом, ответил мастер Диксон. Он расскажет, что до того, как искусный бог Тевтат изобрел письмена, разрушившие память человеческую, что привело к бесконечным неурядицам, мудрые жрецы и живые Боги Эгипта записывали свои мысли в уме, на языке, ныне утерянном для нас. Наши языки — греческий, латынь, английский — всего лишь рычание чудовищ, едва прирученных, и первоначально оно служило лишь тому, чтобы кричать: Дай мне, дай! — или: Берегись, берегись! Позже их расширили, чтобы имитировать мысль, подобно тому, как обезьяна подражает человеку. Слова же священного языка Эгипта были не звуками и не бессмысленными значками, но живым отражением в душах вещей, которые они олицетворяли. «Hieroglyphica [285] — сказал Бруно. — А теперь вниз». Калитка из сада французского посольства выводила на Уотер-лейн, проходившую под высокими стенами особняка, — к реке. Они пробрались через кучи кирпичей и бревен (берег реки постоянно менялся, его то застраивали, то расчищали, и Бруно часами смотрел на эту работу из своего высокого окна, а в его внутреннем городе в это время шла та же работа). Вниз по скользким ступенькам лестницы Бакхерст, где иногда удавалось нанять лодку, идущую вверх по реке. «Понравится ли диалог вашим покровителям? — спросил Бруно. — Мне кажется, он придется им не по вкусу». «Если в книге отразится суть, они примут ее радостно, — с сомнением произнес Диксон. — Я посвящу ее сэру Филипу». «Сэр Sed-Ne — сказал Бруно и засмеялся. — Сэр Но-Нет». Они были и его покровителями — сэр Но-Нет и его окружение, сэр Фулк Гревилл, [286] граф Лестер. В некотором роде и королева, которая уже видела его. Эти господа организовали для него дальнейший курс лекций в Оксфорде, несмотря на то что произошло, — поначалу они ходили на каждую лекцию, возможно именно из-за того, что случилось; и все же его слушатели не имели ни малейшего представления, что же с ним делать, с его стремительными лекциями на монашеской латыни, неправильным произношением, то и дело вызывающим смех в аудитории. Его сражения с Аристотелем напоминали борение Иакова с ангелом; [287] а потом — он не мог или не хотел слышать предостерегающие шепотки своих слушателей и ступал на опасную стезю, забывая обо всем, говоря о том, как привлекать в душу небесные силы, о метемпсихозе, о ковке связей с воздушными духами. Все это было гораздо хуже Коперника. Они пришли к нему тайком, без огласки, и обвинили в плагиате — за то, что он повторял в лекциях идеи Фичино, которые тоже не вполне соответствовали истине, но были менее достойны порицания; Джон Флорио и несколько его новых друзей (лентяй-стихоплет Сэм Дэниел [288] и Мэтью Гвинн), отведя Бруно в сторону, убеждали подумать о после, который был так добр к нему; и Бруно любезно согласился прекратить свои лекции. Пусть знают, что он из Нолы и родился под более благодатным небом. Свиньи. «Начинается прилив, — сказал Диксон. — Будьте осторожны. Я как-то уже падал в эту реку». «Нет, — ответил Бруно. — Не в эту. В другую. Нельзя дважды упасть в одну и ту же реку». Диксон засмеялся и, взяв учителя за руку, помог ему пройти через грязь к ожидавшей их старенькой лодке. «Они построили эту лодку, — сказал Бруно. — Два старца, которые в ней сидят. В начале времен. [289] Что это за река? Стикс?» Лодка пропускала воду, и дно было грязное; прилив подхватил ее и понес вверх по течению. По темно-синему небу пробегали облака двух видов, сначала — густые и плотные, а за ними — длинные прозрачные вуали. Диксон обсуждал с престарелым лодочником плату за проезд до Мортлейка; по закону перевозчики не могли брать больше шести пенсов, но мудрый путешественник знал: у них есть все возможности, чтобы сделать поездку чрезвычайно неприятной для несговорчивых пассажиров. Потом он сел рядом с Бруно. «Что касается моего Искусства Памяти, — сказал он, — эта работа не сравнится с вашей». «Мы должны сначала научиться ходить, а уж потом летать». «Мне страшно, примут ли мою работу». «Кто?» «В этой стране много людей, особенно в университетах, которые не любят образы. Они выбросили их из церквей и молитвенников». «И я боюсь этих людей, — сказал Бруно. — Заранее оправданных. Избранных, не сделавших ничего, чтобы выиграть выборы. Я боюсь их больше смерти». Диксон усомнился. Ноланец никогда еще не признавался, что чего-либо боится. «Они скажут, — заметил Диксон, — что представить образы, а потом позволить им проникнуть в душу — это идолопоклонничество». Бруно расхохотался. «Они думают, что мыслят без образов, — сказал он. — И еще утверждают, что любят Аристотеля! Наше мышление — есть мышление образами. [290] Аристотель, Аристотель, Аристотель». |