Книга Перекресток волков, страница 2 – Ольга Белоусова

— Пап, а луна там была какого цвета?

— Где?

— Ну там, где ты р-рассказывал… где небо такого цвета, как вишня.

— А… Желтого… Очень желтая. Как сыр.

— Как сыр-р… Я люблю желтую луну, пап. И сыр-р тоже люблю. Почему ты улыбаешься?

— Вспомнил… В ту ночь, когда ты родился, как раз начиналось полнолуние. Луна была ослепительно желтой, такой, что затмевала звезды.

— Пр-равда, пап?

— Разве я когда-нибудь врал тебе?

Нет, отец никогда мне не врал. Я обожал его и гордился им. Он, конечно же, был лучшим отцом в поселке. Нет, самым лучшим в мире.

— Что было дальше, пап?

— Дальше? — отец рассеянно тряхнул головой, вырываясь из каких-то своих мыслей. — А, да, Первый Белый Волк… Однажды Бог решил заселить свой мир… тот, где было вишневое небо, живыми существами.

— Звер-рями и людьми?

— Не совсем… Понимаешь, Ной, Бог никак не мог определиться, как именно должны выглядеть жители его мира, и когда они наконец появились, оказалось, что они не люди и не звери.

Я нахмурился, а потом улыбнулся.

— Я понял! Только… скажи, пап, а Бог не р-разочаровался в своих детях? Они же получились совсем не такими, какими он хотел?

Пауза. Скрип двери.

— Ной!

— Иди, мама зовет.

Отец никогда не врал мне, знаю. Не обязательно врать, если можно просто не ответить.

Эдди родился на два месяца раньше срока, когда отца не было в поселке. Дядя Эд, Петер и Герман отправились за ним в город, но найти не смогли. Он приехал сам, привез красивые бутылочки и погремушки для сына, и золотое колечко в подарок маме. Эдди было тогда уже два с половиной месяца, и он истошно вопил на руках у отца.

— Малыш тебя не знает, — сказала мама. — Ты теперь слишком редко бываешь дома. Мы все тут скоро забудем, как ты выглядишь.

Отец улыбнулся. От него пахло безумием и кровью, но мама как будто ничего не почувствовала, и я тоже промолчал. Мне было все равно.

— Я тебя никогда не забуду, пап, — твердо сказал я, пробуя зубами погремушку на прочность. — Невкусная. А у меня такие были?

— Нет, — засмеялась мама, отбирая погремушку. — Ты их ненавидел.

А отец промолчал. Тем вечером они поругались в первый раз. Я не должен был ничего слышать, но, к сожалению, у меня был отличный слух.

— Останься, — попросила мама.

— Налей, пожалуйста, еще молока, Котенок.

— Ты не слышал, что я сказала?

Даже закрытая дверь не смогла спрятать напряженности ее голоса, и меня это пугало и раздражало одновременно.

— Не шуми, дорогая, детей разбудишь.

— Останься с нами!

— Я не могу, ты же знаешь, Котенок.

— Не называй меня так!

— Почему?

— Да потому, что я чувствую себя предательницей!

В свои четыре года я, конечно, не понял ее. Хотя, если быть до конца откровенным, я не понимал ее и в четырнадцать.

Наше детство пронеслось стремительно и шумно. Мы охотились, дрались, бегали наперегонки через лес. Взрослели.

— Говорят, если ты совладаешь со страхом, то завоюешь Лес… — глубокомысленно произнес однажды Антон. — Только мне кажется, что неправда это. Лес не завоевывают… Лесом живут.

Антон был моим лучшим другом. Он любил говорить что-нибудь умное и загадочное, легко обижался и легко прощал. Мы часто ругались, но он всегда шел за мной без оглядки. Сначала на охоту. Потом в круг. И в самом конце — в огонь.

Круг придумали мы сами. Он должен был символизировать наше единство. Я привел ребят на поляну, похожую на сказку, разжег костер и первым принес клятву верности. Круг стал силой, которой в будущем не могло найтись равной.

В отличие от круга, огонь не был нашим изобретением. С ним я впервые испытал страх. Настоящий страх. Испытал и запомнил на всю жизнь. То лето было жарким как никогда. В первую ночь июньского полнолуния мне исполнилось пятнадцать. Мы с Антоном отправились на охоту, а попали в самое сердце пожара.

— Бежим, — сказал Антон. Вокруг шумел огонь, убивая деревья и загоняя нас в ловушку. Мы бежали и бежали. Когда отец, наконец, нашел нас, Антон был уже мертв.

В пожаре погибла почти треть поселка. Выжившие копали могилы, радуясь, что остался еще кто-то, кто может копать. Стоя на коленях, я разрывал руками иссохшую землю и старательно прятал взгляд, чтобы не выдать нового для себя желания чужой крови. Оно гнало меня вперед, туда, где нож вонзается в сердце, где под пальцами хрустят позвонки, где легко умирают люди.

После того пожара внутри меня, в самом темном уголке сознания, поселился дьяволенок. Маленький, страшный, как полуночный кошмар, комочек моих мыслей и чужой крови. Мы срослись с ним сильней, чем сиамские близнецы. И его гибель чуть не стала и моей гибелью тоже.

А еще я стал видеть сон. Один и тот же, каждую ночь.

Я стоял, привязанный к дереву. Под ногами полыхал жертвенный костер, а вокруг танцевали тени. Они тянулись ко мне, пытаясь поймать пульсирующий огонек в моем сердце. Я кричал, рвался, но веревки только врезались в кожу, оставляя на теле кровоточащие багровые полосы. Пытка эта прерывалась внезапно. Существа исчезали. Повернув голову, я увидел Бога. Он нес в руках свет.

Я просыпался от злости и боли и уже не мог заснуть, боясь, что в следующий раз Бог не придет, и я потеряю что-то очень важное в своей и без того бестолковой жизни.

Все тайное когда-нибудь становится явным.

— Ты убил человека, — сказал отец.

— Велика важность! — огрызнулся я, переступая через брошенную мне под ноги испачканную кровью рубашку.

— Тебе только пятнадцать.

Его слова за обычной уверенной холодностью скрывали что-то еще. Может, жалость?

— Мне уже пятнадцать! — закричал я. — Ты не находишь, что поздно начинать учить меня жизни?

Он ударил меня. Нет, не сразу, потом. Сначала он говорил — о нашей крови, о дьяволе и боге. Еще о чем-то. Я не слушал. Его спокойствие бесило, и я кричал, оправдываясь, злился, понимая, что не могу этого сделать, и заводился еще больше. И получил пощечину. Было больно и очень, очень обидно. С минуту мы молча смотрели друг на друга.

— Убирайся, — сказал отец.

Я развернулся и вышел из комнаты, не уточняя, выгнал ли он меня из поселка или просто предложил немного прогуляться.

Я долго шел, бежал, брел сквозь лес, не чувствуя ничего, кроме этой пощечины, кроме ладони отца — жесткой, тяжелой — на своей щеке. Не видя ничего, кроме его глаз — цвета песка и разочарования, — в которых отражался я — растерянный, оскорбленный в своих лучших чувствах. Отец никогда меня не бил, тем более — по лицу. Сама мысль об этом обжигала щеки краской обиды и стыда.