Онлайн книга «День без вранья»
|
Она знала его два дня. Это много. Даже за один час можно все понять. А тут два дня и две ночи. Сорок восемь часов. Андрей – совсем другой человек. Но такие, как Андрей, не живут. Таких Бог быстро забирает. Они Богу тоже нужны. Они нужны везде – тут и там. А Елисеев – ни тут, ни там. Но любят и таких. Он подошел к ней. Сел на ручку кресла. Посмотрел в ее глаза проникающим взглядом. Лена увидела, как тяжело пульсирует жилка на шее. Шея – не молодая. Примятая. Кровь пополам с водкой. Сердце устало, но качает. Он сел рядом, чтобы сердце получше качало. Не так тяжко. – Ты мне поможешь? – спросил он. – Не дашь подохнуть? – Не дам. Я умею. Я поддержу. Он поверил и успокоился. Потом они ушли врозь. Она – раньше. Он – через десять минут. Лена вошла в ванную. Зажгла свет. И увидела себя в зеркале. Она была красивая. Этого не могло быть, но это было. Андрей любил ее рисовать. Овал лица – треугольником, с высокими скулами. И большие зеленые глаза. Кошка. Глаза преувеличивал. А щеки преуменьшал. И сейчас в гостиничном зеркале Лена увидела преувеличенные глаза и овал треугольником. Горе что-то добавило. Присмуглило. Подсушило. Но осенний лист тоже красив. И его тоже можно поставить в вазу, украсить жилище. Жизнь продолжается. Вошел Елисеев. Едва разделся и сразу грохнулся. – От тебя воняет алкоголем, – сказала Лена. – Ну и что теперь с этим делать? Лечь на другую кровать? – Нет, – сказала она. – Останься. Они лежали рядом и слушали тишину. – Ты никогда не говорил о своей жене. – А зачем о ней говорить? – Но она же существует… – Естественно. – А какая она? Он помолчал. Потом сказал нехотя: – Высокая. Сутулая. Это оттого, что у нее всегда была большая грудь. Она стеснялась. И сутулилась. – Ты ее любил? – Не помню. Наверное… – У вас есть дети? – Нет. – А постель? – Нет. – А какая ее роль? – Мертвый якорь. – Что это значит? – Это якорь, который болтается возле парохода и цепляется за дно. Он не держит. Но корабль не может отойти далеко. Не может уйти в далекие воды. Его корабль болтается у причала, как баржа. Среди арбузных корок и спущенных гальюнов. – А зачем тебе такая жизнь? – Я не должен быть счастлив. Иначе я не смогу останавливать мгновения. Или остановлю не те. Счастливый человек не имеет зрения. Он имеет, конечно. Но другое. – Это ты все придумал, чтобы оправдать свое пьянство и блядство. Можно серьезно работать и серьезно жить. – Можно. Но у меня не получается. И у тебя не получается. – Мой муж умер. – Я об этом и говорю. Твой муж серьезно работал и серьезно жил, и это скоро кончилось. Когда все спрессовано, то надолго не хватает. Надо, чтобы было разбавлено говном. – Ты же говорил, что хочешь быть мне еврейским мужем… – Хочу. Но вряд ли получится. Я пьянь. – Пей. – Я бабник. – Это плохо. Мы будем ссориться. Я буду бороться. – Я пошляк. – Но любят и с этим. Ты только будь, будь… Он навис над ней и смотрел сверху. – Ты правда любишь меня? – Не знаю. Ты проник в меня. Я теперь не я, а мы. Я стала красивая. – Ты красивая. С этим надо что-то делать… – А что с этим делать? Они обнялись. Его губы были теплые, а внутренняя часть – прохладная. От этого тепла и прохлады сердце подступало к горлу, мешало дышать. Лена заснула в его объятиях. Ей снился океан, в который садилось солнце. Лена улыбалась во сне. И выражение лиц у обоих было одинаковым. В последний день съемок они не расставались. Лена и Елисеев уже ничего не скрывали, хотя и не демонстрировали. Каждый делал свое дело. Лена клеила бакенбарды, укрепляла их лаком. Елисеев останавливал мгновения, но дальше чем на метр от Лены не отходил. А если отходил дальше, то начинал оглядываться. Лена поднимала голову и ловила его взгляд, как ловят конец веревки. В гостиницу отправились пешком. Захотелось прогуляться. Елисеев нес ее сундучок с гримом и морщился. Болел палец. Впереди шла и яростно ссорилась молодая пара, девчонка и парень лет по семнадцати. Может, по двадцати. На нем были круглая спортивная шапочка и тяжелые ботинки горнолыжника. На ней – черная бархатная шляпка «ретро». Такие носили в тридцатые годы. Девчонка что-то выговаривала, вытягивая руки к самому его лицу. Парень вдруг остановился и снял ботинки. И пошел в одних носках по мокрому снегу, держа ботинки в опущенной руке. – Антон! – взвизгнула девушка. – Надень ботинки! Но он шел как смертник. Остановить его было невозможно. Только убить. – Ну и черт с тобой! – Девушка перебежала на другую сторону улицы. Парень продолжал путь в одних носках, и по его спине было заметно, что он не отменит своего решения. Это была его форма протеста. – Антон… – тихо окликнула Лена. Он обернулся. Его лицо выражало недоумение. – Надень ботинки, – тихо попросила Лена. Антон не понимал: откуда взялись эти люди, откуда они знают его имя и почему вмешиваются в его жизнь? Он шевельнул губами – то ли оправдывался, то ли проклинал… Лена и Елисеев прошли мимо. Обернулись. Снова подбежала девушка, тянула пальцы к его лицу. Он стоял босой, ослепший от протеста. Они не могли помириться, потому что были молоды. Они хотели развернуть жизнь в свою сторону, а она не разворачивалась. Торчала углами. Тогда Антон бросает вызов: если жизнь с ним не считается, то и он не будет считаться с ней. И – босиком по снегу. Кто кого. Лена неторопливо складывала свой чемодан. Неторопливо размышляла. В Москве можно будет повторить иркутскую схему: он войдет в ее дом со своей дорожной сумкой и ее чемоданом. Поставит вещи в прихожей. Снимет плащ. И они отправятся на кухню пить кофе. Потому что без кофе трудно начинать день. Потом можно будет лечь и просто заснуть – перелет был утомительным. А потом отправиться на работу. Правда, у него есть жена, мертвый якорь. Но мертвому не место среди живого. Мертвое надо хоронить. Их корабль выйдет в чистые воды для того, чтобы серьезно работать и серьезно жить. Елисеев стоял перед зеркалом, брился и смотрел на свое лицо. Он себе не нравился. Смотрел и думал: «Неужели ЭТО можно любить?» Погода в Москве была та же, что и в Иркутске. Мокрый снег. Хотя странно: где Москва, а где Иркутск… |