Онлайн книга «Дерево на крыше»
|
Медицинская экспертиза показала, что нож попал в крупную артерию и потерпевший умер в течение десяти минут от внутреннего кровотечения. – Вы хотели его убить или это получилось случайно? – спросил судья. – Конечно, хотел. – «Ромашка» нервно дернул лицом. – Может быть, вы хотели его только напугать? – мягко, но настойчиво спросила женщина-заседатель, как бы наводя «Ромашку» на нужный ответ. Если бы «Ромашка» публично раскаялся и сказал, что не хотел убийства, что все получилось случайно, он судился бы по другой статье и получил другие сроки. – Нет! – отрезал «Ромашка». – Я б его все равно убил! – Почему? – спросил судья. – Он меня третировал. Чувствовалось, что слово «третировал» «Ромашка» приготовил заранее. Зал зашумел, заволновался, как рожь на ветру. Это был ропот подтверждения. Да, «Березка» третировал «Ромашку», и тот убил его потому, что не видел для себя иного выхода. Драться с ним он не мог – слишком слаб. Спорить тоже не мог – слишком глуп. Избегать – не получалось, деревня состояла из одной улицы. Он мог его только уничтожить. – Садитесь, – сказал судья. «Ромашка» сел, и над залом нависли его волнение, беспомощность и ненависть к умершему. Даже сейчас, за гробом. Судья приступил к допросу «Березкиной» жены. Вернее, вдовы. Поднялась молодая рослая женщина Тоня, с гладкой темноволосой головой и большими прекрасными глазами. Инна подумала, что, если ее одеть, она была бы умест–на в любом обществе. – Ваш муж был пьяница? – спросил судья. – Пил, – ответила Тоня. – А это правда, что в пьяном виде он выгонял вас босиком на снег? – Было, – с неудовольствием ответила Тоня. – Ну и что? То обстоятельство, что ее муж пил и дрался, не было достаточной причиной, чтобы его убили. А судья, как ей казалось, спрашивал таким образом, будто хотел ском–прометировать умершего. Дескать, невелика потеря. – Обвиняемый ходил к вам в дом? – Заходил иногда. – Зачем? Судья хотел исключить или, наоборот, обнаружить любовный треугольник. Поискать причину убийства в ревности. – Не помню. Она действительно не помнила, зачем один заходил к другому. Может быть, поговорить об общем деле, все-таки они были коллеги. Истопники. Но скорее всего – за деньгами на бутылку. – Когда он к вам приходил, вы с ним разговаривали? – Может, и разговаривала. А что? Тоня не понимала, какое это имело отношение к делу: приходил или не приходил, разговаривала или не разговаривала? Судья посмотрел на статную, почти прекрасную, Тоню, на «Ромашку» – и не смог объединить их даже подозрением. – Вы хотите подсудимому высшей меры? – спросил судья. – Как суд решит, так пусть и будет, – ответила Тоня, и ее глаза впервые наполнились слезами. Она не хотела мстить, но не могла и простить. – Озорной был… – шепнула Инне сидящая рядом старуха. – Что с его ишшо… Сочувствие старухи принадлежало «Ромашке», потому что «Ромашка» был слабый, почти ущербный. И потому, что «Березку» жалеть было поздно. Инна внимательно поглядела на старуху и вдруг представила себе «Березку» – озорного и двухметрового, не знающего, куда девать свои двадцать девять лет и два метра. Ему было тесно на этой улице, с «шестеркой» в конце улицы и лавкой перед «шестеркой». На этой лавке разыгрывались все деревенские празднества и драмы. И умер на этой лавке. – Садитесь, – разрешил судья. Тоня села, плача, опустив голову. Стали опрашивать свидетелей. Вышла соседка подсудимого – баба в ситцевом халате, с прической двадцатилетней давности, которую Инна помнила у матери. Она встала впол–оборота, чтобы было слышно и судье, и залу. Принялась рассказывать: – Я, значит, побежала утречком, набрала грибов в целлофановый мешок. Отварила в соленой водичке, скинула на дуршлаг. Собралась пожарить с лучком. Говорю: «Вась, сбегай за бутылкой…» – Опять бутылка! – возмутился судья. – Что вы все: бутылка да бутылка… Вы что, без бутылки жить не можете? Свидетельница замолчала, уставилась на судью. Челюсть у нее слегка отвисла, а глазки стали круглые и удивленные, как у медведика. Она не понимала его неудовольствия, а судья не понимал, чего она не понимает. Повисла пауза. – Рассказывайте дальше, – махнул рукой судья. – Ну вот. А потом он забежал на кухню, взял нож. А дальше я не видела. Потом захожу к нему в комнату, а он под кроватью сидит… Судья развернул тряпку и достал нож, который лежал тут же на столе как вещественное доказательство. Нож был громадный, с черной пластмассовой ручкой. Зал замер. – Да… – Судья покачал головой. – С таким тесаком только на кабана ходить. И преступление выпрямилось во весь рост. «Ромашке» дали одиннадцать лет строгого режима. Он выслушал приговор с кривой усмешкой. Судья испытывал к «Ромашке» брезгливое пренебрежение. А женщины-заседатели смотрели на него со сложным выражением. Они знали, что стоит за словами «строгий режим», и смотрели на него как бы через это знание. А «Ромашка» не знал, и ему предстоял путь, о котором он даже не догадывался. Суд кончился. «Ромашку» посадили в машину и увезли. Все разбрелись с отягощенными душами. Инна и Адам пошли в санаторий. Дорога лежала через поле. Солнце скатилось к горизонту, было огромное, объемно-круглое, уставшее. Инна подумала, что днем солнце бывает цвета пламени, а вечером – цвета тлеющих углей. Значит, и солнце устает к концу дня, как человек к концу жизни. Вдоль дороги покачивались цветы и травы: клевер, метелки, кашка, и каждая травинка была нужна. Например, коровам и пчелам. Для молока и меда. Все необходимо и связано в круговороте природы. И волки нужны – как санитары леса, и мыши нужны – корм для мелких хищников. А для чего нужны эти две молодые жизни – Коли и Васи? Один – уже в земле. Другой хоть и жив, но тоже погиб, и если нет «иной жизни», о чем тоскливо беспокоилась клоунесса, значит, они пропали безвозвратно и навсегда. А ведь зачем-то родились и жили. Могли бы давать тепло – ведь они истопники. Кто всем этим распоряжается? И почему «он» или «оно» ТАК распорядилось?.. Вошли в лес. Стало сумеречно и прохладно. Инна остановилась и посмотрела на Адама. В ее глазах стояла затравленность. – Мне страшно, – сказала она. – Я боюсь… Ему захотелось обнять ее, но он не смел. Инна сама шагнула к нему и уткнулась лицом в его лицо. От него изумительно ничем не пахло, как ничем не пахнет морозное утро или ствол дерева. |