Онлайн книга «Лавина»
|
Стучали ходики. Иван закрыл глаза и вспомнил себя маленьким. Как давно началась его жизнь. И сколько еще протянется… Марго обтекала его, как река, заполняя все изгибы, не давая проникнуть ни боли, ни сквозняку. * * * — Ты о чем? — Я счастлив. Так спокойно на душе. В самой глубине так тихо. Вот все, что человеку надо. Тишина на душе и преданная женщина с легкими руками. — И морщинами, — добавила Марго. — И морщинами, которые ты сам навел ей на лицо. Морщинами от слез и смеха. Ты делал ее счастливой — она смеялась. Делал несчастной — плакала. Так и должно быть: мужчина берет молодое лицо в начале жизни и расписывает по собственному усмотрению. — А если уже до тебя расписали? — Все сотру, что до меня. — Ты меня не бросишь? — Нет. А ты меня? — Я — твоя собака. Я буду идти за твоим сапогом до тех пор, пока ты захочешь. А если не захочешь, я пойду на расстоянии. — Не говори так… Они переплелись руками, телами, дыханием. И уже невозможно было их распутать, потому что непонятно — кто где. — Ты куда? — Взять сигареты. — Я с тобой. — Подожди меня. — Не могу ждать. Я без тебя не могу. — Ну подожди! — Не могу. Честное слово. — Ну посчитай до десяти. Я вернусь. Он встал и вышел. Марго начала считать: — Раз… два… три… четыре… пять… Когда он вернулся, Марго стояла посреди комнаты и смотрела на дверь. От ее наготы исходил легкий свет, потому что она была самым светлым предметом в комнате. Он подошел и сказал: — Ты светишься. Как святая. — Не уходи больше никогда и никуда, — серьезно попросила она. Он смотрел в ее лицо. Она казалась ему замерзшей перепуганной дочерью. * * * Марго проснулась оттого, что он целовал ее лицо. Она открыла глаза и сказала с сильным страхом: — Нет! — Что «нет»? — Я знаю, что ты хотел сказать. — Что? — Что тебе надо идти на работу. — Действительно. А как ты догадалась? Ты что, телепат? — По отношению к тебе — да. Я пойду с тобой. — Куда? В операционную? — Я сяду внизу на лавочке и буду смотреть на окна, за которыми ты стоишь. — Я кого-нибудь зарежу. Я должен принадлежать только больному. А ты будешь оттягивать. Понимаешь? Марго тихо заплакала, наклонив голову. — Я не могу уйти, когда ты плачешь. — Я плачу по тебе. — По мне? — удивился Корольков. — Мне так жаль оставлять тебя без себя. Я боюсь, с тобой что-то случится… — Интересно… Кто здесь врач, а кто больной? Марго поднесла ладони к ушам. — В ушах звенит… — Это малокровие. — Нет. Это колокола. По мне и по тебе. — Что за чушь? — Ты больше не придешь… — Приду. Я приду к тебе навсегда. — Когда? — Завтра. — А сегодня? — Сегодня у Оксаны день рождения. Шестнадцать лет. Росла, росла и выросла. — Большая… — Да. Большая. Но и маленькая. — Мне страшно… — Ну почему? Ну хочешь, пойдем со мной… — Нет. Ты кого-нибудь зарежешь. Я буду виновата. Я тебя здесь подожду. Посчитаю до миллиона. — Не считай. Займись чем-нибудь. Найди себе дело. — А у меня есть дело. — Какое? — Я люблю. * * * По дому плавали запахи и крики. Надежда накрывала стол и ругалась с Оксаной, которая находилась в ванной и отвечала через стену. Слов не было слышно, но Корольков улавливал смысл конфликта. Конфликт состоял в том, что Надежда хотела сидеть за столом вместе с молодежью, а Оксана именно этого не хотела и приводила в пример других матерей, которые не только не сидят за столом, но даже уходят из дома. Надежда кричала, что она потратила неделю на приготовление праздничного стола и всю прошлую жизнь на воспитание Оксаны и не намерена сидеть на кухне, как прислуга. Корольков лежал у себя в комнате на своем диване. Болело сердце, вернее, он его чувствовал, как будто в грудь положили тяжелый булыжник. Он лежал и думал о том, что вот уйдет, и они будут ругаться с утра до вечера, потому что Оксана не умеет разговаривать с матерью, а Надежда — с дочерью. Она воспитывает ее, унижая. И они зажигаются друг о друга, как спичка о коробок. Корольков знал по себе: от него тоже можно чего-то добиться только лестью. Никаких правд. А тем более — унижений. Лесть как бы приподнимала его возможности, и он стремился поднять себя до этого нового и приятного ему предела. Отворилась дверь, и вошла Оксана в новой кофте в стиле «ретро», или, как она называла, «ретруха». Хорошо исповедовать «ретруху» в шестнадцать лет. — Пап, ну скажи ей, — громко пожаловалась Оксана. — Чего она мне нервы мотает на кулак? — Как ты разговариваешь с матерью? — одернул Корольков. — Ну пап. Ну чего она сядет с нами? Я все время буду в напряженке. Она вечно что-нибудь ляпнет, что всем неудобно… — Что значит «ляпнет»? — Ну не ляпнет. Поднимет тост за мир во всем мире. Или начнет обращать на меня внимание… Или начнет всем накладывать на тарелки, как будто голод… — Ты не голодала, а мы голодали. — Так это когда было. Сорок лет назад голодала, до сих пор наесться не может. Хлеб заплесневеет, а она его не выбрасывает. — Довольно-таки противно тебя слушать, — объявил Корольков. — Ты говоришь, как законченная эгоистка. — Ну извини… Но ведь мой день рождения. Мне же шестнадцать лет. Почему в этот день нельзя сделать так, как я хочу? Корольков посмотрел на ее чистенькое новенькое личико с новенькими ярко-белыми зубами и подумал, что ее перелюбили в детстве и теперь придется жать то, что посеяли. Он понимал, что нужен был дочери не тогда, когда носил ее на руках и посещал в пионерском лагере. Носить и посещать мог любой добрый дядя. А именно теперь, в шестнадцать лет, когда закладывается фундамент всей дальнейшей жизни, — именно теперь нужен родной отец. И не амбулаторно, как говорят врачи, — пришел, ушел. А стационарно. Каждый день. Под неусыпным наблюдением. Чтобы не пропустить возможных осложнений. А осложнения, как он понимал, грядут. |