Книга Предатель, страница 26 – Андрей Волос

Он замолчал, задохнувшись.

Чередько со вздохом вытащил папиросу из пачки, сунул в рот, жестко зажевал, пристально глядя при этом на Шегаева, чиркнул спичкой, пустил клуб дыма.

— Не куришь?

— Не курю.

— Правильно, — одобрил Чередько. — Такая зараза, не отвяжешься. А ведь потом жалеть будешь.

— О чем жалеть?

— Да не о табаке, конечно, — следователь сощурился, глядя на пущенное им кольцо дыма. — Жалеть будешь, что уперся. Ты погоди, погоди! — он жестом остановил попытку возражения. — Ты думаешь, просто так тут оказался? Случайно, что ли? Ничего не случайно. Дело давно крутится. Все уж разобрали. Всех на чистую воду вывели. Все во всем признались. А ты думаешь, что запрешься сейчас — и вывернешься. А как же вывернешься, когда все уж записано и проверено? И про тебя самого — тоже.

Шегаев на миг представил себе, что это так и есть — все давно прояснено, а он тут сидит упирается. Невольно поежился.

— Вы бы хоть намекнули — что выяснено-то? — предложил он.

— Ишь ты — намекнули!.. Тут намеками не отделаться. Рассказать надо. А если я тебе расскажу, это что ж? — следователь как-то незаметно перешел на «ты», да и прежде было видно, что «вы» его несколько тяготит. — Если расскажу, тогда уж поздно признаваться. Тогда уж никаких снисхождений. Вот и пожалеешь: что ж, дурак, не поверил, когда мне правду говорили! Ведь и впрямь уже все известно было! А я запирался, глупый! Вот уж, наверно, следователю смешно было на меня смотреть! Вот уж он потешался, когда я рожи ему строил! Строил-строил — а теперь меня под вышака́ подвели, а мог бы в малосрочники выйти!.. Не пожалеешь?

— Какого вышака? — тупо спросил Шегаев, про себя же снова и снова повторяя на какой-то дерганый мотив: «Пустое вы сердечным ты она обмолвясь заменила…» — При чем тут?

— Вот тебе раз, — вздохнул Чередько, гася окурок в железной пепельнице. — Совсем уж ты, брат, дураком показаться хочешь. Думаешь, все шуточки. А потом бац! — и к Духонину. Ну как знаешь… — Он протянул руку к чернильнице, но лежавшую вставочку не взял, а только постучал по ней пальцем, как будто взбадривая для скорой работы. После чего выговорил казенно: — Расскажите о вашей контрреволюционной деятельности.

— Я не веду контрреволюционной деятельности, — сказал Шегаев, пожав плечами.

— Не ведете? — хитро прищурившись, переспросил следователь.

— Не веду.

— Хорошо! — как будто даже обрадовался Чередько. — А это что?

И швырком присунул к Шегаеву одну из лежавших справа от него тетрадок.

— Тетрадь…

— Ваша?

— Не знаю. Можно взять?

— Берите.

Шегаев раскрыл, пролистал, со вздохом отложил.

— Моя.

— И что же там?

— Стихи, — он снова пожал плечами. — Разве сами не видите?

— А какие стихи? — гнул свое Чередько, не обратив внимания на колкость.

— Незрелые, — усмехнулся Шегаев.

— А я скажу: контрреволюционные! — загнав в угол, припечатал следователь. — Разве нет?

— Контрреволюционные? Чем же это?

— Как это: чем же! Пожалуйста! — Чередько раскрыл тетрадь. Шегаев только сейчас заметил, что уголки некоторых страниц были загнуты, чего сам он никогда не делал. — Вот вы пишете… м-м-м… вот. Чем безжизненней наша пустыня… чем безжалостней наша свобода… вот оно, написано! Ведь ваше?

— Мое, — нервно согласился Шегаев. — Мое, да! Ну и что?! Что в этом контрреволюционного?!

— Вот тебе раз! — Чередько смотрел лукаво: то ли придуривался, упрямо и честно работая на успех следствия, то ли и в самом деле недоумевал, как такое может быть кому-то непонятно. — Как вы жизнь тут показываете? Жизнь у вас — безжизненная, свобода у вас — безжалостная! Это разве не огульное вранье? Разве не вражий голос? Смотрите, мол: все живое у них повыбито революцией! жизни нет! свободы нет!.. Разве не так?

— Что за бред! — возмутился Шегаев. — Вы второе двустишие прочтите! Там ясно сказано: тем слышнее созвучья простые ослепительных струн небосвода! При чем тут революция?! Речь о проявлениях духа, а не о революциях! О свободе духа, о пустыне, в которой оказывается дух, получивший полную свободу! Вот о чем!

Загадочно усмехаясь, следователь смотрел на него, как будто читая в лице еще необлекшееся в слова признание.

— Расскажите о своих отношения с Игумновым, — с удовлетворенным вздохом сказал он через минуту.

— С Игумновым? — переспросил Шегаев.

— С Игумновым Ильей Миронычем, — уточнил Чередько. — Главарем контрреволюционной банды.

* * *

Ему не нужно было этого вопроса, чтобы размышлять о судьбе Игумнова.

И о своей связи с ним.

Он думал об этом с первой секунды — когда услышал об аресте.

Нелепица! Дикость!.. Все равно что арестовать бабочку, стрекозу… бросить в камеру сноп солнечного света… заковать в кандалы морскую волну или музыкальную фразу.

Тот небольшой кружок, центром которого являлся Илья Миронович, не имел и не мог иметь отношений с властью: ни противиться ей, ни поддерживать ее не представлялось возможным, поскольку их существования не касались друг друга: власть обитала в одной стихии, они в другой; подозревать, что они, осуждая власть, как явление косное, порождающее несвободу, хотят при этом переменить ее, поставить на иные рельсы или привести к ней иных людей, было все равно что подозревать плотву в желании вмешаться в жизнь тигров, ласточек — в стремлении навести порядок в мире кротов…

Познакомились они у Красовского.

Шегаев заглянул в кабинет, увидел, что у Феодосия Николаевича посетитель, и хотел закрыть дверь, но Феодосий Николаевич махнул рукой — зайдите, мол.

Приподнялся из кресла, представляя их друг другу:

— Илья Миронович, это Игорь Иванович Шегаев, помощник мой незаменимый… Познакомьтесь, Игорь — Илья Миронович Игумнов… Садитесь, Игорь, послушайте, какие диковины профессор рассказывает!

Голос у Красовского был довольный, да и Игумнов посмеивался — должно быть, начинали с каких-то рутинных вещей, деловых, а уж потом разговор забрел на иное.

— Да какие же диковины? — простодушно удивлялся Игумнов, но глаза были сощуренные, смеющиеся, и бороду он поглаживал не просто, а как-то хитровато, будто готовя некую каверзу.

— Как же не диковины? — в тон, с деланым возмущением, отвечал Красовский. — Ваше предложение от триангуляционной сети отказаться — это разве не диковина?!

— Феодосий Николаевич, триангуляционная сеть — это у нас с вами вынужденность! Мы иначе не можем! Зачем мы покрываем Землю сетью треугольников? — затем, что, имея в поле зрения три вершины треугольника, координаты которых нам известны, легко можем рассчитать координаты точки, в которой находимся. А если вы и без этих треугольников сможете получать координаты любой точки? Причем не относительные — от ближайшего узла сети, — а абсолютные, астрономические! То на кой, простите, ляд вам тогда триангуляционная сетка?