Онлайн книга «Мужская верность»
|
Старуха вошла в море и поплыла. Соленая вода и плавание укрепляют позвоночник. Столовая, в которой их кормили, была огромная, как вокзал. Татьяна сидела за столом с Антуаном и журналисткой Катей, работающей на американское радио. Кате было тридцать семь лет. Она разошлась с мужем и гуляла в свое удовольствие. По вечерам она сидела в баре, пила и угощала других, и эти другие были мужчины. Татьяне было жаль Катиных денег, которые она тратила на ничтожных людей. Хотелось какой-то защиты для нее. Защиты и контроля. – А замуж ты не собираешься? – спрашивала Татьяна. – Мне и так хорошо, – отмахивалась Катя. – Но так будет не всегда. – А что изменится? – Тебе будет сорок семь, потом пятьдесят семь, не говоря уже о шестидесяти семи. – Я не заглядываю так далеко. Я живу одним днем. Завтра мне может кирпич на голову упасть. – Моему знакомому упала на голову банка с солеными огурцами, – вставил Антуан. – Очень хороший был человек. Не везет, как правило, хорошим людям. А сволочи живут. У Антуана взгляд стал напряженным, видимо, он мысленно скинул банку с огурцами на голову другого человека. Ковбой из Акмаллы сидел где-то сзади. У него была своя компания, тоже из Акмаллы, и среди них девушка с чистеньким пробором, совсем юная, лет двадцати. Ковбой был одет в голубую фланелевую курточку с капюшоном, похожую на распашонку. Свои жидкие светлые волосы он распустил по плечам. Это его простило. Он походил на детдомовского ребенка, от которого отказалась непутевая мамаша. Девушка с чистеньким проборчиком тем не менее смотрела на него не отрываясь. Просто забыла свои глаза на его лице. Потом он скажет, что она работала от какой-то цветочной фирмы, оформляла фестиваль цветами, составляла букеты. Она жила за городом и часто не успевала на поезд, так как фестиваль вел ночную жизнь. Девушка ночевала у него в номере на соседней кровати. – Но между нами ничего не было, – говорил он. – Ты мне не веришь? – А я тут при чем?.. Прошла неделя. Татьяна общалась, тусовалась, вбирала в себя общий гул, как сухая земля вбирает дождь. За неделю земля напитывается и больше не принимает влаги. Образуются лужи. Татьяна устала. Концентрированное общение – это тоже стресс. Захотелось покоя. Она перестала посещать все тусовки, только некоторые. Конкурс красоты, например. Навезли молодых телок. Они ходили по сцене в купальниках. Потом на сцену поднимались бизнесмены и дарили норковые шубы, деньги, телевизоры, заграничные поездки. Актрисы, приехавшие на фестиваль, сидели притихшие и униженные. Почему дают деньги за сиськи и попки? А не за талант, например… Но твой талант – это твое личное дело. А тело – товар. Его оценивали. Охраняли. По залу ходили мощные быкообразные мальчики, смотрели безо всякого выражения, жевали жвачку, как быки. Охраняли товар. Большое количество молодятины. Среди девушек-конкурсанток была только одна, которая не ведала, что творила. Ей исполнилось пятнадцать лет. На нее надели прозрачную греческую тунику, через которую просвечивало ее чистое полудетское тело. Она улыбалась наивно и ясно – сама весна. «А где ее мальчик? – подумала Татьяна. – Или папа?» Возле другой стены – Алеша Горчаков в голубой распашонке. У него, видимо, только одна смена одежды. И больше ничего. А ничего и не надо. И так сойдет. Возле него молоденькая девочка. Не та, с проборчиком, а другая – смешливая, легкая, почти подросток. Пацанка. Откуда она взялась? Просто заскочила, а он быстро втянул ее в паутину своих глаз. «Бабник, – подумала Татьяна. – Ни одной не пропускает». Но ей-то что? Мало ли бабников на белом свете? Они – не худшие люди. Ценят красоту. Татьяна выпила бокал шампанского. Подумала: «А дальше?» Последнее время ее преследовали два вопроса: «А дальше?» и «Зачем?» Появилась девушка с проборчиком. Цветочница. На ее лице была приклеена фальшивая мученическая улыбка. Мальчик из Акмаллы быстро приблизился к Татьяне. – Разговаривайте со мной, – попросил он. – Зачем? – удивилась Татьяна. – Она меня преследует. Не отпускает от себя. Кто «она»? Цветочница или пацанка? И при чем тут Татьяна? – Я вам не диспетчер, – сказала Татьяна. – И не регулировщик. Улаживайте свои отношения сами. Он не отходил. – Сегодня я нашел в своей рубашке булавку, – сказал он. – Жена приколола. – Зачем? – Приколола к себе… – Вас ждут, – сказала Татьяна. Девочка с проборчиком ждет. И пацанка ждет. И жена в Акмалле ждет. Каждая по-своему. Девочка ждет трудно. Пацанка – играючи. Татарка – тревожно. Не хватает еще Татьяне встать в эту очередь. Он повернулся и пошел к дверям. Татьяна видела, что он уходит. Интересно, куда? К себе в номер, куда же еще. С кем? А это уже не важно. С девочкой. Той или этой. Он ее разденет, разденется сам и подарит ей себя со всей своей неутоленной тоской хулигана из пригорода. Позже он расскажет Татьяне, что отца у него не было вообще. Мать пила и была ему как дочка. Больной ребенок. Он ее отбивал и выручал. И очень любил. И дрался из-за нее. Он умел драться и даже любил драки. Любил первый порыв решимости, как ступить с самолета в пустоту. Парашют, конечно, раскроется в нужную минуту. Но ведь может и не раскрыться… То ли выскочишь из драки, то ли останешься. Застрянешь на ноже… Он ушел, и Татьяне сразу стало скучно. Вышла на улицу. После прокуренного зала воздух казался особенно свежим. Пахло йодом и водорослями. Чувствовалась близость моря. Алеша Горчаков стоял на углу и курил. Он смотрел перед собой и думал о том, что все круги очерчены. И его не возьмут в чужой круг. Он может облить себя бензином и поджечь. И пылать адским факелом. А она, Татьяна Соколова, будет стоять рядом и щуриться от большого огня. А потом уедет в Москву и забудет обо всем. Забудет. В этом дело. Он увидел ее, бросил сигарету. Пошли рядом. Надо о чем-то говорить. Но он не знает – о чем. – Как зовут твою жену? – спросила Татьяна. – Румия. – У тебя есть для нее ласкательное имя? – Нет. Только Румия. – Ты ее любил? – Она почему-то спросила в прошедшем времени. – Да. Я отбивал ее у женихов. Они ходили к ней в комнату в барак. А я в это время на кухне варил борщ. – Сколько тебе было лет? – Двадцать. – А ей? – Двадцать семь. Татьяна подумала, что он сейчас в свои сорок выглядит на двадцать пять. А тогда казался, наверное, подростком лет пятнадцати. |