Книга Террор любовью, страница 36 – Виктория Токарева

Ничего такого у Дюка не было. У них стоял диван с подломанной ножкой, которую Дюк сам бинтовал изоляционной лентой. Инвалидность дивана была незаметна, однако нельзя плюхаться на него с размаху. На креслах маленькие коврики скрывали протертую обивку. Скрывали грубую прямую бедность.

Они вовсе не были бедны. Мама работала оператором на ЭВМ – электронно-вычислительной машине. Закладывала в машину перфокарты и получала результат. И зарплату. И алименты размером в свою зарплату. Судя по алиментам, отец где-то широко процветал. Да и они с мамой жили не хуже людей. Просто мама не предрасположена к уюту. Ей почти все равно, что ее окружает. Главное, что в ней самой: какие у нее мысли и чувства. Дюка это устраивало, потому что не надо постоянно чего-то беречь и заставлять людей переодевать обувь в прихожей, как у Лариски.

Дюк подумал было – не пойти ли к ней, пока тети Зины нет дома, и не попросить ли лужайку напрокат. Но просить было противно и довольно бессмысленно. В ситуации «сабантуй» украшательство ни к чему. Все равно потушат свет и ничего не будет видно.

Дюк еще раз, более снисходительным взором оглядел свою комнату. Над диваном акварель «Чехов, идущий по Ялте». Высокий, худой, сутулый Чехов в узком пальто и шляпе. Его слава жила отдельно от него. А вместе с ним – одиночество и туберкулез.

Дюка часто огорчало то обстоятельство, что Чехов умер задолго до его рождения и Дюк не мог приехать к нему в Ялту и сказать то, что хотелось сказать, а Чехову, возможно, хотелось услышать. И очень жаль, что нет прямой связи предков и потомков. У Дюка накопилось несколько предков, с которыми он хотел бы посоветоваться кое о чем. И их советы были бы для него решающими.

Дюк вздохнул. Взял с батареи рукав от своей детской пижамы, который выполнял роль тряпки и, в сущности, являлся ею, вытер пыль с полированных поверхностей. Потом включил пылесос и стал елозить им по ковру. Ковер посветлел, и в комнате стало свежее.

Далее Дюк отправился на кухню. Вымыл всю накопившуюся за три дня посуду; заглянул в холодильник и понял, что надо бежать в кулинарию.

В кулинарии он купил на три рубля двадцать штук пирожных со взбитыми сливками, именуемых нежным женским именем «Элишка». Потом зашел в винный отдел. Встал в длинную очередь мужчин – хмурых и неухоженных, попавших под трамвай желания. На оставшиеся деньги обрел три бутылки болгарского сухого вина.

Это – первый сабантуй на его территории, и надо было соответствовать.

Гости явились в два приема. Сначала пришли ребята: Хонин, Булеев и Сережка Кискачи.

Сережка был самый шебутной изо всего класса. От него, как от бешеной собаки, распространялись волнение и беспокойство. И казалось, если Сережка укусит – заразишься от него веселым бешенством, и никакие уколы не помогут. Он собирался поступать в эстрадно-цирковое училище на отделение, которое готовит конферансье.

Булеев – заджинсованный спортсмен. Он каждый день пробегал по десять километров вокруг микрорайона и вместе с потом выгонял из организма все отравляющие токсины. Потом вставал под душ, смывал токсины и выходил в мир – легкий и свободный. В здоровом теле жил здоровый дух, равнодушный ко всякой чепухе, вроде тщеславия и поисков себя. Зачем себя искать, когда ты уже есть.

Через полчаса пришли девочки: Кияшко, Мареева и Елисеева.

Кияшко явилась в платье на лямках – такая шикарная, что все даже заробели. А Сережка Кискачи сказал:

– Ну, Светка, ты даешь…

Мареева похудела ровно вполовину. На ее лице проступили скулы, глаза, а в глазах одухотворенность страдания.

– Ты что, болела? – поразился Дюк.

– Нет. Я худела. До пятой дырки.

Мареева показала пояс с пряжкой «Рэнглер», на котором осталась еще одна непреодоленная дырка.

– Ну ты даешь… – покачал головой Кискачи.

Все свои эмоции, как-то: восхищение, удивление, возмущение, он оформлял только в одном предложении: «Ну ты даешь…» Может быть, для конферансье больше и не надо. Но для публики явно недостаточно.

Оля Елисеева была такой же, как всегда, – кукла-неваляшка, с бело-розовым хорошеньким личиком. Она хохотала по поводу и без повода, с ней было легко и весело. В Оле Елисеевой поражали контрасты: внешнее здоровье и хронические болезни. Наружная глупость и глубинные, незаурядные способности. Она училась на одни пятерки по всем предметам.

У Дюка, например, все было гармонично: что снаружи, то внутри.

Итого вместе с Дюком собралось семь человек. Четыре мальчика и три девочки. Одной девочки не хватало. Или кто-то из мальчиков был лишним.

Сначала все расселись на кухне. Сережка Кискачи потер ладони и возрадовался:

– Хорошо! Можно выпить на халяву.

«На халяву» значило: даром, за чужой счет.

Досталось по три пирожных на брата и по два стакана вина.

На втором стакане Светлана Кияшко спросила:

– Саша! У тебя еще биополя немножечко осталось?

– Какого биополя? – удивилась Мареева.

Она училась в другой школе и была не в курсе талисмании Дюка. А Светлана Кияшко ей ничего не сказала, дабы не расходовать Дюка на других. Она поступила как истинная женщина, не склонная к мотовству. И Мареева тоже поступила как истинная женщина – скрыла факт обмена, чтобы выиграть в благородстве. А в дружбе фактор благородства важен так же, как в любви.

– А что? – настороженно спросил Дюк.

– У Бульки через неделю соревнования на первенство юниоров. Сходи с ним, а?

– Ты прежде у меня спроси: хочу я этого или нет? – не строго, но категорично предложил Булеев.

– Булеев! – театрально произнесла Кияшко. – Хочешь ли ты, чтобы Александр Дюкин пошел с тобой на соревнования?

– Нет. Не хочу, – спокойно отказался Булеев.

– Почему? – удивился Хонин.

– Я сам выиграю. Или сам проиграю. Честно.

– «Честно»! – передразнил Сережка. – Ты будешь честно, а у них уже список чемпионов заранее составлен.

– Это их дела, – ответил Булеев. – А я отвечаю за себя.

– И правильно, – поддержала Оля Елисеева с набитым ртом. – Иначе не интересно.

– Сам добежишь – хорошо. А если Дюк тебя подстрахует, что плохого? – выдвинул свою мысль осторожный Хонин. – Я считаю, надо работать с подстраховкой.

– Без риска мне не интересно, – объяснил Булеев. – Я без риска просто не побегу.

– Это ты сейчас такой, – заметил Сережка Кискачи. – А подожди, укатают сивку крутые горки.

– Когда укатают, тогда и укатают, – подытожил Булеев. – Но не с этого же начинать.

– Правильно! – обрадовался Дюк.

Он был рад вдвойне: за Булеева, выбравшего такую принципиальную жизненную позицию, и за себя самого. Иначе ему пришлось бы подготавливать победу. Ехать к судье. И еще неизвестно, что за человек оказался бы этот судья и что он потребовал бы с Дюка. Может, запросил бы, как Мефистофель, его молодую душу. Хотя какая от нее польза…