Онлайн книга «Террор любовью»
|
– Нет, – удивилась я. – А сколько? – Тридцать пять. У нее было две дочери-невесты. А сейчас в тридцать пять сами невесты. Я промолчала. Пролетел тихий ангел. – У меня в вашем возрасте было четверо детей, трое своих и один приемный. Я работала в КОМОНЕСе – Комитете по охране несовершеннолетних. Тогда была разруха, беспризорность. Одного мальчика я взяла себе. – Сейчас сложно иметь много детей, – сказала я. – Сейчас вообще установлено, что объем бедер у женщин стал на десять сантиметров уже, чем сто лет назад, а у мужчин на десять сантиметров шире. Мужчины стали как женщины, а женщины – как мужчины. Вас как зовут? – Лена. – А по отчеству? – Елена Владимировна, – вспомнила я. Меня никто не звал по отчеству. – Вы агитатор? – спросила Семенова. Она разговаривала со мной и не знала – с кем имеет дело. Если бы в дом пришел человек, просто перепутавший квартиру, она тоже усадила бы его и напоила кофе. Семенову интересовало, кто к ней пришел, а не за чем пришел. – Я с телевидения, – объяснила я. – От Карпухина… – Вы что окончили? – спросила Семенова. Дела ее почему-то не интересовали. – ВГИК, сценарный факультет. – Вы сами пишете? – Нет. – Почему? – Успею, – неопределенно сказала я. – Когда же вы успеете? Вам почти тридцать лет. А Лермонтова в двадцать семь уже убили. В восточной народной мудрости сказано: человек за свою жизнь должен сделать три дела – написать книгу о времени, в которое он жил, родить ребенка и посадить дерево. Я пока еще не создала ничего. Смысла в моем существовании не было совершенно. – Феликс! – позвала Семенова. – Иди сюда! – Ну что тебе? – недовольно отозвался Феликс. – Иди, тебе говорят! Феликс вошел в комнату. – Посмотри на себя. Вот – ты. – Семенова указала на меня пальцем. – Бабушка, – укоризненно проговорил Феликс, – я работаю, а ты мешаешь мне думать. – Он думает! Они, видите ли, все думают, а как что-нибудь сделать – их нет! Тебе уже сорок лет! – Сорок лет, по самым грубым подсчетам, мне будет в тысяча девятьсот восьмидесятом году. – Не важно! – сказала Семенова. – Ты и в сорок, и в пятьдесят останешься таким же, как сейчас. Все вы до старости Зинка, Витька, Ленка. Старые мальчики и девочки. – Какая Ленка? – не понял Феликс. – Я, – сказала я. Семенову позвали к телефону, а мы с Феликсом остались в комнате. – Вы внук? – спросила я. – Не родной. От приемного сына. «От беспризорника», – догадалась я. – А вы когда-нибудь с парашютом прыгали? – спросила я на всякий случай. – С парашютом? – удивился Феликс. – Нет, никогда… Помолчали. – Однажды, на Севере, я летел на вертолете, очень низко, – вспомнил Феликс, – испугал белых медвежат. Они кинулись бежать, а медведица за ними. Вертолет ревет, медвежата бегут, медведица из сил выбилась. Догнала одного, побила. – Как побила? – Лапой… Потом села на снег, подняла к нам морду, лапы вытянула да как закричит! У нее было выражение как у человека. – А что вы сделали? – Ничего. Поднялся выше и полетел. – Счастливый! – вдруг позавидовала я. – Почему? – Летаете… Я представила себе Север, простую рубленую избу, белое безмолвие за окном. Феликс пригласит меня на вальс-бостон, и мы будем медленно кружиться в пустой избе. Ракета, пущенная из ракетницы, сначала идет вверх, потом повисает между небом и землей, устало чертит параболу и идет вниз, а перед тем как погибнуть, разгорается яростно. Я буду кружиться между небом и землей так далеко от Москвы, так не скоро до пенсии, а Феликс будет держать в своей крупной ладони мою руку и смотреть сверху в мой четкий пробор. – Понравился вам Север? – спросила я. – На Север ездят за собой, – сказал Феликс. – Там важно только то, что важно. – А что важно? – Хорошее здоровье, хорошая любовь и то, как ты умеешь делать свое дело. Хорошее здоровье у меня пока есть. Хорошей любви пока нет. Дела тоже нет. У каждого свои конкретные обязательства. Милиционер охраняет объект. Семенова готовит дискуссионный клуб, чтобы люди думали. Карпухин – шестисерийный детектив, чтобы, наоборот, не думали, отдыхали после рабочего дня. Володя – человек «при». А я – человек «зря». То самое «зря», которое между замыслом и результатом. Значит, я тоже необходима в общей цепи. Во второй половине дня я вернулась в барак, к своему рабочему застолью, и меня тотчас вызвали к Гальченко. Я вошла в кабинет и остановилась. – Садитесь, – вежливо пригласила Гальченко. – Что вы стоите? Я села на краешек стула. Гальченко долго молчала, перебирая бумаги. Мне даже показалось, что она про меня забыла. Но она не забыла. – Почему у вас до сих пор нет трудовой книжки? Гальченко приподняла со стола скрепленные листки, и я увидела сверху объяснение, которое я писала утром капитану. – Все-таки вам не семнадцать лет… Гальченко, как милиционер, намекала, что мне уже тридцать и скоро будет пятьдесят. – А какая разница: семнадцать, тридцать или пятьдесят? – спросила я. – Что меняется? – Человек меняется. – Человек как раз не меняется. Меняется отношение к нему, а сам он остается таким же. – Это кто как… У вас нет трудовой книжки потому, что вы живете одним днем и не думаете о том, что будет завтра. Все беспокоятся о пенсии: на что они будут жить в старости. Стаж можно восстановить: где работал, когда, сколько времени. Но нельзя восстановить, как ты жил. Нравственный стаж. – Я не думаю о пенсии, – сказала я. – Но я думаю о смерти. – Зачем? – На всякий случай. – А я на всякий случай не думаю, – сказала Гальченко. – Потому что я умирала и знаю, что это такое. Я на всякий случай думаю о жизни. Мы замолчали, каждая о своем. – Странно… – искренне удивилась Гальченко. – Вы, в общем, молодой человек. Почему вы так живете? – Скучно мне, – сказала я. – Скучно. |