Онлайн книга «Рельефы ночи»
И будет кот глядеть, как плачет человек. И буду я… 5. Закрываю глаза — и вижу. Лучше бы этого не видеть. Но вижу все равно. Они были все уже пьяные в дым. На ногах не стояли. Трезвей всех был Культпросвет. Он еще владел собой. Остальные уже плавали в полутемной комнате, как в аквариуме, и сизый, синий дым плавал между шкафов, полок и бутылок вместе с ними. — Т-т-ты-ы-ы-ы… Ска-жи-и-и-и!.. — Я т-т-т-тебе щас скажу-у-у-у… у-у… — Да попаду!.. да с одного… раза-а-а-а… — А!.. врешь… — Встань!.. Возьми в рук-ку буты-ы-ы-ы… — Я что, с ум-а-а-а?!.. сошел… Они были пьяны в дым, и они передавали пистолет из рук в руки, как священную игрушку, как тотем, как великий царский знак власти; да, это сейчас — и навсегда — была их власть, их победа, их смерть, что для них важнее жизни, — и тяжесть оружия оттягивала руку, и они наслаждались, да, по правде наслаждались этой тяжелой, железной смертью в юной руке. Возьми ты!.. Нет, возьми ты. Подержи, дурак. Ах-х-х-х, какой красавец!.. Т-т-т-т-ты… Ну дай… Не дам. Я сам хочу. Выстрелить? Да легко! Ах ты стрелок! Да, я стрелок. Я! Да-а-а-а! Я великий стрелок! Ну т-т-т-ты и вра-а-а-ать… Я?! Вра-а-ать?! Да я… в движ… в движу… в движущую… мише-е-ень… В движущую-ся, грамоте-е-ей! Хеха-а-а-а!.. В дви… насрать!.. Дай! Да-а-а-а-ай! Ну ты… локтем-то в рожу мне заче-е-ем!.. Ничо твоей драгоценной роже не-е-е-е… Дай! На… Их руки были жадные. Их глаза были жадные. Они хотели стрелять. Они хотели стрелять не только в картонную перегородку; не только в вазу на старом обшарпанном пианино; не только в глаз человека-собаки, нарисованной Осипом и Культпросветом на бессмертной картине «Человек-собака на фоне рейхстага». Они хотели стрелять в живое. В то, что движется, бежит… убегает. Убегает — от смерти. А смерть такая быстрая. Смерть быстрее, чем жизнь. И они — властелины смерти. Хочу — подарю жизнь! Хочу — отниму! Разве это не… Это же счастье-е-е-е! Это ж такой балде-о-о-ож! Ка-а-а-а-айф! Супе-е-е-е-ер! Я вижу все. Но крики усиливаются, и дым густеет. И в общей свалке молодых, зверьих тел и перекошенных потоками дешевой водки лиц я не различаю, кто у кого выхватил пистолет. Кто навел дуло. Осип. Белый. Культпросвет. Кузя. А может, Зубр. Я этого уже никогда не увижу. И хорошо. И это благо. Это очень, очень хорошо. Мне не надо этого видеть. Не надо никогда. Но то, что я вижу — я вижу ясно. Я вижу — распахивается форточка. Стукает стекло, громко так: тук! — и трескается. Я слышу шум и шорох. Это кот домой возвращается, прыгает в форточку и грузно валится на подоконник, на все четыре лапы. Он гулял. Он весь в репьях и щепках. У него довольная, радостная, широкая, как подушка, полосатая морда. Зелень глаз изумрудная. Изумруд раньше называли — смарагд. Смарагдовые глаза. Смородиновые глаза. Кры-жов-ни… Кот прыгает на пол. Тот, у кого в руках пистолет, наставляет на кота дуло. Дуло слишком близко к коту. Кот слишком рядом, он почти под пистолетом. — С такого… ик!.. расстояния… слепой… ик!.. попадет… Это Белый. Ага, стреляет не Белый. Стреляет другой. Не вижу. Вижу?! — Ты че, пацан, в натуре?! Ты охерел?! Это ж зверь! Это ж живой зверь! Да его щас… — ТВОЙ ЗВЕРЬ. Кто это сказал? Таким ледяным, трезвым голосом? Кто? Я сама? Но меня же тут нет. Нет меня! Кот поднимает было радостную, гуленую, исцелованную соседскими кошками морду к тем, кто качается в мареве дыма — и чует неладное. Он пришел домой! И не домой. «Надо бежать», — мелькает зеленая молния в его внезапно ставшими дикими, настороженными, крупных, ягодных глазах. Он собирается. Он пятится. Он… Дуло следит за ним. Дуло ведется туда, куда кот идет. В глазах кота собирается, загорается ярко-золотыми точками свет. Я вижу этот свет. Я понимаю: это свет прощания. Кот понял: они все пьяны, они опасны, они все — смерть, и бесполезны здесь мяуканья родства и ласка, об ногу башкой потереться, хрюканья и царапанья, просьбы и прощенья. Ничего этого уже нет. И не будет. Чужое, страшное логово, читаю я в глазах кота. Страшное. Здесь смерть. Надо бежать. Надо драпать! Прыгать! Форточка — открыта! Дым уползает, улетает в форточку, в ночь и тьму. — Дви-жу-ща-а-а-а… я-а-а-а… ся-а-а-а… — Стреляй! Я слышу крик. И я не вижу, кто кричит. Кот прыгает. Полосатое, сильное тело пружинит. Дуло вздергивается, как башка змеи. Занавеска отлетает. Задние ноги кота вязнут, путаются в занавеске. Глотка чья-то истошно вопит: — Ты дура-а-а-ак! И хлопок. И кот, внезапно обмякнув, как куль, падает. Цепляясь когтями за занавеску. И карниз трещит. И в занавеске дыры, дыры, дыры, длинные дыры-ы-ы-ы… — Ты, на хер, что сдела-а-а-ал!.. — Не твое собачье… я испро-о-о-о… бовал… движ-ж-ж-ж… Я вижу — из простреленного бока кота льется кровь. Кровь пачкает пыльный подоконник. Головой кот сбивает пустую бутылку. Она валится на пол и катится, как граната, под ноги пацанам. И я вижу — кто-то отшвыривает бутылку ногой. И она летит в ребра батареи. И разбивается. И стекло — во все стороны, как зимний фейерверк в садах гуленой царицы Екатерины. — Кот, — слышу шепот, — кот мой… родимый… Марсик… мой… А, это я сама шепчу. Кому? Зачем? Я вижу — они все, разом притихнув, оцепенело глядят, как кот дергается, хватает лапами занавесь, куда-то лезет, жмурится, открывает рот, не мяукает тихо — кричит в крик, как человек: а-а-а-о-о-о! — и опять лезет, лезет, лезет вверх. Кот, зачем ты лезешь на небеса?! Кот, у тебя же нет твоих небес! Там только снег. И лед. И сухая земля. И жара. И колючие репьи. И вечный ветер. И снова зима. Там земля. Земля, кот. Земля, и она примет тебя, и в ней ты сгниешь. И больше ничего. — Ма-а-а-арс! Кто это кричит? Я не вижу. Я вижу: за занавесью, вместо тьмы, внезапно — снопами — мощный, чистый свет. Фонарь зажгли?! Он все-таки забрался. Он все-таки поднялся. Молодец. Сдюжил. Он уже на форточке. Он… вот хвост его, темный, почти черный, полосатый… вот лапа, в крови… Кровь на занавеске. Кровь на подоконнике. Кровь на стекле. Нет, это пацаны расписали занавесь и окно красным краплаком. Нарочно! Для смеха. |