Онлайн книга «Серафим»
Пелены перламутровы. Они плотны, и ткань без дыр. Хорошая, крепкая ткань. Плотными слоями, тугими витками накладывается. Он в пеленах. В пеленах погребальных. Нет, врете вы все: Он в пеленах родильных. Я Его только родила, и в пелены Сама завернула. Сама! Слышите ли: Сама! – Отойдите от Нея, – говорит апостол Петр, – не видите разве – с ума сходит от горя Она. В бороде Петра ветер гуляет. Богоматерь спину горбит. Склоняется ниже. Она похожа на черный сугроб. Она целует ноги Его, обмотанные пеленами, там, где сквозь ткань – кровь проступила. Рядом Магдалина. Она тоже стоит на коленях. Она тоже сжалась в черный комок земляной. Иоанн стоит за плечом Магдалины. Его лик будто вырезан из старого черного дерева. А ведь ему исполнилось всего пятнадцать вчера. Богоматерь, не оборачиваясь, не отвертывая Лик Свой от Тела Сына, говорит тихо и твердо: – Ты Мой сын теперь. Ты слышал, что Он сказал на Кресте? – Да, я теперь сын Твой буду, – рыдая, говорит Иоанн Ей в черный сугроб спины. Во тьме, еле различим позади Петра, Богоматери, Магдалины и Иоанна, – Иуда. Он неподвижен, как мертвый. Как мумия, не шевелится он. Он плачет?! Как! Сатана же плакать не может! Богоматерь спиною чует взгляд Иудин. Она хочет обернуться – и не может. Она тихо и твердо говорит: – Отойди, Иуда. Отойди прочь. Навсегда отойди. И тут Иуда наконец плачет. Слезы висят, как слюна отчаянья, в его бороде. За одну ночь он поседел. Но наступает утро, и надо хоронить Того, Кто Умер. – Он не воскреснет, – шепчет Иуда, глотая жалкие слезы. – Он воскреснет, – тихо и твердо говорит Мать, лбом касаясь окровавленной Святой Плащаницы. ПРЕСВЯТАЯ МАТЕРЬ БОЖИЯ И СВ. МАРИЯ МАГДАЛИНА Старая Мать и молодая Девица стоят друг против друга. У Матери – нимб над головой тусклый, бледно-красный, медный. Вытертый годами; измученный муками, терпеньем, ожиданием нимб. У Молодой – нимб яркий, тресветлый! Будто масленой тряпкой начищенный! Летят лучи во все стороны! Хоть в сеть их лови, как Рыб Золотых! У Матери – платье строгое, черное. Она всю жизнь теперь будет черное платье носить. Сына помнить. В печали и радости – бедное, черное платье. У Молодой – одежды праздничные. Крупными, сияющими цветными каменьями вышитые! С чего бы это праздновать ей, Молодой? Умер Господь. Погребли Его. Радость ли нынче потребна? Сиянье ли? И Мать спрашивает тихо и строго: – Не рано ли ты на Праздник оделась, дочерь Моя? И Молодая отвечает тихо и весело: – Христос, Бог мой, в Ад уже снизошел, а теперь в Небеса поднимается. Завтра будет на Небесах пребывать, одесную Отца. – Вот завтра в нарядное платье и облачишься! – говорит Мать без улыбки. И отвечает Молодая, улыбаясь, глядя Матери в лицо: – Я люблю Его. Любовь моя – вечный, бессмертный Праздник мой. Пусть Его хоть тысячу раз распнут – Он жив, и со мной Он. Я праздновала Праздник Его жизни. Я праздную Праздник Его Смерти. Завтра я буду праздновать Праздник Воскресенья Его. Не ругай меня, Мать! Голод с Ним – Праздник. Холод с Ним – Праздник. Не хочу черных нарядов, Мать! Хочу радовать Его самоцветами, бирюзой и жемчугами! И протянула Мать облаченную в черное руку. И заструились вниз черные скорбные складки. И выблеснул старый медный нимб ободом золотым, ярким. И черная траурная ткань вся покрылась звезд предвечных сверканьем. И поглядела Мать на рукав Свой, на подол Свой, усыпанный алмазами и рубинами живыми, бирюзою и жемчугами. И сказала так Мать Молодой: – Ты права. Надо праздновать. Он жив. Это Он слезами радости Своей Мне подол Моей смерти оросил. Рукав боли Моей алмазами смеха усыпал. И Молодая встала на колени и крепко ноги Матери обняла. И ярко горела золотая, унизанная яхонтами небесная, звездная парча, вместо сирого нищего черного платья, вместо мрачного вдовьего плата. СПАС НЕРУКОТВОРНЫЙ Лик летит из мрака. Далеко – внизу – воет собака. Лик летит прямо на меня. Он – подобие огня. Он бледный от мороза. Он замерз среди звезд. Он летит к людям. Летит ко мне. Я грею смертное лицо свое, жалкие руки на Его огне. Он все ближе. Я различаю на Лике – малые родинки. Земля моя… далеко… внизу… морщины рек… седые власы лесов… родная… Родина… Белые голые ветки жесткой бороды опушены голубым инеем. Синяки под глазами закрытыми. Рот в крови. Как жить без любви?! И фарисею?! И мытарю?! Космы дергает ветер. Бешено ветер рвет его длинные волосы. Я вижу его. Я не слышу его голоса! Я хочу крикнуть: не надо, ветер! Брось, ветер! Пощади Его, ветер! Лик встает, торжественный, в золотом свете. Я не умею рисовать сусальным золотом. Это не я рисую. Это ветер рисует. Над Ликом – острая звезда горит, лютой тоскою тоскует. Лик? Лицо. Простое лицо. О, я ошибся, обознался. Я, выходит, не с Богом, а с последним бродягой спознался?! Откуда он-то тут?! Я ж Бога малевал… возгордился… А он тут как тут, бродяга пьяный! Старик, а смеется беззубо, во весь рот, будто на свет народился! Кряхтит: мужичок, ты того… этого… не дашь мне на четвертушку?.. А я уж вот… тюремную свою приготовил кружку… А я это… под мостом ночую… меня ловят-ловят, да поймать все не могут… Ну, подай на четверочку беленькой!.. все сердцу подашь на подмогу… Выпью – и согреюсь… калачиком свернусь… где, спросишь?.. а вот тут… на вокзале… Скамейку жесткую, деревянную оболью слепыми слезами… Матушке Богородице помолюсь губами немыми… Кто я, спросил?.. да разве теперь я свое упомню имя… Как назовешь – так и ладно!.. Дай денежку, а?.. Горло пересохло… в животе будто пламя… Такое и с тобой может быть. И с ним. И вон с ним. И – со всеми нами… Я плачу, да! Я последний бродяга! Жалкий, голодный! |