Онлайн книга «Серафим»
…Я – твой Христос Бог. Я лечу тебе прямо в лицо жарким Ликом. Над головой. Над душою твоею свободной. БОЖИЯ МАТЕРЬ ЧИМЕЕВСКАЯ, ЧУДОТВОРНАЯ Очень темный, карий, ржавый, прокопченный фон. Во мраке синеют, густо, бирюзово синеют белки огромных Очей. Да, Очи у Нее, а не глаза. Радужки – черные колеса. Черные Луны. Катятся по слезному Молочному Пути. Катятся Очи с Лика Ея вниз, все вниз и вниз, да никак скатиться не могут. Она Сама сошла с иконы Своей – вниз. Сошла в трущобы. В развалины. В нищие избы. К прокаженным. К убогим. К слепым и хромым. К израненным не на священной войне – в поножовщине, в подворотне, в схватке подлой, бандитской. Повязки накладывала на выколотые финкой глаза. Сращивала детские, хулиганские переломы. Из-под лежачих больных – поганые судна выгребала. Обмывала их. Обтирала. На пылающий лоб мокрую холодную тряпку накладывала. Лечила. Любила. Бинтовала. Обнимала гипсом распухшие ноги. Мазала облепихой изрезанные руки. Капала масло на вздутые, страшные язвы. И все шептала, шептала: не больно тебе, милый мой, любимый, не больно, не больно! Ты поправишься. Вылечишься ты. Потому что Я тебя люблю, единственный мой, единственная моя. Ей плевали в лицо: Ты Сама захвораешь проказой! Ты будешь кашлять чахоточным кашлем! Ты, безумная, Сама подцепишь дурную, дикую болезнь, будешь Сама в пыли и в отбросах кататься, будешь Бога молить, чтобы вечную жизнь от Тебя взял! А Она все ходила за смертниками. За приговоренными ходила. За теми, от кого все отступились. За теми, кто не нужен был на земле никому. Кроме Нее. И блестели во мраке огромные, как две ладьи небесных, синие, сапфировые белки длинных Очей. И мерцали в тихой, утешной улыбке алые, нежные Губы. И светились в вони и смраде позорных пожарищ смуглые, в глубоких и резких морщинах, обвислые Щеки. Господи, Она уже стала старухой, пока вброд переходила реку земного страданья. Все на иконах писали Ее – вечно молодой и вечно счастливой. И вот, состарилась Она; и чужая боль изрезала нежное Лицо Ея, как режет нож в руке резчика твердое, черное драгоценное дерево. И, став старухой, захотела Она быть, для страдальцев Своих, Царицей нарядной. И сняла Она холщовую робу Свою с голубою каймой, в коей в южной далекой стране отверженные за грош улицы подметают. И надела русский сарафан, родной, шелк темно-синий да россыпь ромашек. Кокошник надела высокий, и он ярче Солнца сверкал турмалинами, лалами, гранатами, золотыми топазами, кабошонами яшмы и агата сибирского, лазуритом афганским, серпентином с отрогов Тянь-Шаня! Браслеты на старые руки надела! Серьги вдела в морщинистые, коричневые мочки – серьги лилейные, лепестки алмазами росы усыпаны, пестик серебряный, тычинки осыпают золотую пыльцу… Еще ни одна лилия в блеске и славе своей, еще ни один лотос сияющий, розовый, светильником по темной реке плывущий, не одевался так, как Она, старуха, нынче оделась… И так, одетая богаче Царицы земной любой, вышла Она к бедным и жалким, к сиротам Своим, к прокаженным, несчастным Своим. И закричали несчастные: узнаем! Узнаем Тебя, Мать наша! Прекрасен Наряд Твой! Но как же в кокошнике этом тяжелом Ты будешь к нам наклоняться?! Как будешь в шелковом сарафане стыдную, срамную грязь подмывать?! Как будешь, в браслетах богатых ложкой врачебной вычищать гниль и червей белых из раны?! Как будешь, в перстнях жемчужных, янтарных в лоханях и чанах обмывать тех, кто уже к смерти готовый?! Как будешь в трущобах, где вместо огня – во мраке шкуркой светится серебряная мышь, а вместо воды – глоток из грязной лужи, а на бинты – рубаху исподнюю Свою, о Святая, порви, – Ты принимать у горбатой, у безногой матери роды, и пеленать последыша в рваную юбку, в лоскуты Своей первой, последней любви?! Разве богатая Ты?! Разве Тебе эти людские побрякушки пристали?! Так страшно, многогорло кричали Ей отверженные Ея. И улыбнулась Она. И сняла с Себя все шелка, все самоцветы, все алмазы-агаты. И молвила так: Я, Богородица Отверженных, в рубище старом, рабочем Своем к ним вернусь. И надела Она снова простую холстину с голубою каймою. И сандальи простые надела. И запела песню простую. И навесила на спину Себе мешок с бинтами и снадобьями, с кирпичами свежего хлеба и с флягой, полной воды ключевой. И глядел я на Нее и плакал, видя, как бесстрашно спускается Она в чадные подвалы, как бродит по взорванному рынку, залитому невинной кровью, как перевязывает раны младенцев, как целует в лоб стариков прокаженных! И шептал я: о, Богородица Чимеевская, Чудотворица, излечи нищих Своих! Ты Богородица нищих, Ты Пресвятая Матерь изгоев. Они погибали от ненависти, а к ним, на пороге Тьмы, Любовь пришла. И обернулась Она ко мне. Услышала. Улыбнулась. Синие белки громадных Очей просияли. Воссияли ночные, алмазные Зраки. Вспыхнут от радости Лик Ея, темный, на южном трущобном Солнце зажаренный, морщинистый, смуглый. И я увидел над Ея головой незримый, в яхонтах, турмалинах и лалах кровавых, Царский кокошник, звездный, Небесный. БОГОМАТЕРЬ ВЛАДИМИРСКАЯ Ребенок Твой Святой – щекой к Твоей щеке прижался. Заплакал я. Не удержался. О, слезы ли, миро вдоль Лица… Во имя Сына… Во имя Отца… Нос тонкий с переносьем, с летящими птицею бровями – Крест. Над головою – венец из Двенадцати Звезд. Солнце во лбу. Луна – подбородок. Сливами катятся очи. Лик Твой, Матерь, свят и светел в полночи. Багряный плащ златом обшит. Ты Сама вышивала. Золотыми слезами Ты хлеб Свой златой поливала. Ты пела… а что Ты пела? Разве услышу колыбельную песню Твою? СПИ, СЫНОК МОЙ ЛЮБИМЫЙ, СПИ-УСНИ… БАЮШКИ-БАЮ… Он не спит. Орленком глядит в зимнюю ночь. Видит будущее Свое и Твое. Снегом пахнет, сохнет на морозе, за избой на веревке, белье. Двенадцать Звезд светят в ночи на бревенчатый хлев… на крыши жесть… О, корми, корми Сына, Он плачет, хочет есть. Он смеется, за шею обнимает Тебя. Ты – счастливей всех матерей! Бог наш с нами. Ты родила Его. Смерть уже у дверей. Уже у дверей бессмертье Твое, и стоят с дарами Волхвы, И пастухи во флягах несут молоко густой синевы, |