Книга Пелагия и белый бульдог, страница 25 – Борис Акунин

После бани, распаренные и умиротворенные, не спеша шли по вечерней прохладе: мокрые волосы туго обтянуты платками (у Тани белым, у монахини черным). Помыли и Закусая, невзирая на тявканье и визг. Теперь он стал еще белее, и короткая шерстка топорщилась, как пух у утенка.

Возле конюшни стояла запыленная черная карета. Угрюмый чернобородый мужик в грязной черкеске и круглой войлочной шапочке распрягал вороных коней.

Таня схватила Пелагию за локоть, обмирающим голосом выдохнула:

— Приехали… Господин Бубенцов приехали.

А сама, будто привороженная, смотрела на азиата, заводившего лошадь в конюшню.

Пелагия вспомнила угрозу Кирилла Нифонтовича и посмотрела на свою спутницу повнимательней. Лицо у той сделалось неподвижным и словно бы сонным, зрачки расширились, полные розовые губы приоткрылись.

Черкес коротко взглянул на женщин. Не поздоровался, не кивнул — повел в поводу второго коня.

Таня медленно подошла к нему, поклонилась, тихо сказала:

— Здравствуйте, Мурад Джураевич. Снова к нам?

Он не ответил. Стоял, хмуро смотрел в сторону, наматывая на широкое мохнатое запястье узорную уздечку. Потом вернулся к карете, стал обметать пыль.

Таня потянулась за ним.

— Устали с дороги? Молочка холодного не хотите? Или кваску?

Черкес не обернулся, даже плечом не повел.

Пелагия только вздохнула, покачала головой, пошла дальше.

— Одежа у вас вон вся грязная, — донесся сзади Танин голос. — Сняли бы, я постираю. К завтрему высохнет. Вы ночевать будете?

Молчание.

У входа в дом Пелагия оглянулась и увидела, что бубенцовский кучер, всё такой же пасмурный, идет к раскрытым воротам конюшни, ведя Таню за руку — точь-в-точь как перед тем вел лошадь. Девушка послушно переступала быстрыми, мелкими шажками, а за ней так же покорно тащился на поводке Закусай.

* * *

Перед генеральшиной спальней смиренно стоял седой, но, впрочем, не старый еще мужчина с сильно мятым, улыбчивым лицом, в наглухо застегнутом черном сюртуке и черных же драдедамовых брючках, до блеска вытертых на коленях. В длинных, сцепленных чуть не на середине ляжек руках он держал пухлый молитвенник.

— Благословите, матушка! — вскричал он тонким голосом, едва завидев Пелагию, и преградил ей путь. — Аз есмь Тихон Еремеев Спасенный, червь недостойный. Позвольте ручку вашу святую поцеловать. — И уж потянулся своей ухватистой длиннопалой пятерней, но Пелагия спрятала руки за спину.

— Нам не положено, — сказала она, разглядывая смиренника. — И устав воспрещает.

— Ну тогда без ручки, просто осените крестным знамением, — легко согласился Спасенный. — Мне и то благостно будет. Не откажите, ибо сказано: «Не возгнушайся греховных язв моих, помажи их елеем милости твоея».

Получив благословение, поклонился в пояс, однако с дороги не ушел.

— Вы ведь, верно, и есть сестра Пелагия, посланница пречестнейшего и преосвященнейшего владыки Митрофания? Извещен, что вселены в каморку, мною прежде занимаемую, и очень тому рад, потому что вижу истинно достойную особу. Сам же размещен во флигеле, среди рабов и прислужников, и как бы речено мне: изыди из места сего, бо недостоин те быти здесь. Не ропщу и повинуюсь, памятуя слова пророка: «Аще гонят вы во граде, бегайте в другий».

— Что же вы к Марье Афанасьевне не войдете? — спросила монахиня, смущенная услышанным.

— Не смею, — кротко молвил Спасенный. — Ведаю, что вид мой сей благородной боярыне отвратителен, да и почтенный начальник мой Владимир Львович Бубенцов велел ожидать здесь, у врат чертога. Позвольте я перед вами дверку распахну.

Он наконец посторонился, открывая перед Пелагией створку, и все-таки исхитрился ткнуться мокрыми губами в руку.

В комнате возле кровати сидел тонкий, изящный господин, покачивая перекинутой через колено ногой с маленькой и узкой ступней. Он оглянулся на звук, но, увидев, что это монахиня, тут же снова обернулся к лежащей и продолжил прерванную речь:

— …Как только узнал, тетенька, что вы еще пуще расхворались, бросил к дьяволу все государственные дела и к вам. Корш мне сказал, стряпчий. Он собирается быть к вам завтра с утра. Ну, что это вы раскисать вздумали? Право, стыд. Я-то вас собрался замуж выдавать, уж и жениха присмотрел, тишайшего старичка. Не пикнет, будет у вас по струнке ходить.

Поразительно — в ответ раздался слабый, но явственный смешок.

— Ну тебя, Володя. Что за старичок-то? Поди, плохонький какой-нибудь?

«Тебя»? «Володя»? Пелагия не верила своим ушам.

— Очень даже не плохонький, — засмеялся Бубенцов, блеснув белыми зубами. — И тоже генерал, вроде покойного дяденьки. Вот такущие усы, грудь колесом, а как пойдет мазурку скакать — не остановишь.

— Да ты всё врешь, — дребезжаще рассмеялась Марья Афанасьевна и тут же зашлась в приступе кашля, долго не могла отдышаться. — …Ох, проказник. Нарочно выдумываешь, чтоб меня, старуху, развлечь. И вправду, вроде полегче стало.

Присутствие Бубенцова явно шло больной во благо — она даже не спросила Пелагию, где Закусай.

Получалось, что зловредный инспектор, про которого Пелагия слышала столько скверного, в том числе и от самого владыки, вовсе не такой уж сатана. Монахиня нашла, что Владимир Львович, пожалуй, ей нравится: легкий человек, веселый и собою хорош, особенно когда улыбается.

Пусть еще посидит с Марьей Афанасьевной, отвлечет ее от черных мыслей.

Бубенцов стал препотешно описывать, как Спасенный агитирует дикого Мурада за христианский крест в ущерб магометанскому полумесяцу, и Пелагия тихонько попятилась к выходу, чтоб не мешать.

Толкнула дверь, и та стукнулась о что-то нежесткое, тут же подавшееся назад. В коридоре, согнувшись пополам, раскорячился Тихон Иеремеевич. Подслушивал!

— Грешен, матушка, грешен в суелюбопытствии, — пробормотал он, потирая ушибленный лоб. — Зело уязвлен и постыжен. Удаляюсь.

Два соглядатая под одной крышей — не много ли будет, подумала сестра Пелагия, глядя ему вслед.

* * *