Онлайн книга «Девственницы Вивальди»
|
— Я ведь и просила-то всего ничего! — взбеленилась Марьетта. Ее жалкая родительница потрогала болячку на голове, убедилась, что ранка еще не зажила, и задумчиво слизнула кровь с пальца. — Ессо! — вдруг воскликнула она, словно вкус собственной крови вернул ей дар памяти. — Вот же они! Она переложила на другое место одного из детей — тот шевельнулся, но не проснулся — и, порывшись в куче одежек, бывшей ему постелью, подала Марьетте два набитых мешка, перевязанных обрывками веревки. Марьетта развязала их по очереди и вытряхнула содержимое на пол, ругаясь при этом так, как ни за что бы не осмелилась в стенах Пьеты. В каждом из мешков оказалось по ношеному мужскому костюму — но не дворянские наряды, а одежда, приличествующая скорее простолюдинам: обычные штаны-чулки, куртка и грубые башмаки. Марьетту трясло от ярости: — Ты, дура пьяная! Воровка! — Марьетта, лапочка моя… — Целых два дуката! Золотых дуката! Старуха обвела жестом комнату: — Столько ртов, и все хотят есть! — А ты — пить! — Марьетта всхлипнула. — Я ведь просила женскую одежду! Приличную! — Расе, bèlla! [15] Вам с подружкой будет куда безопаснее в мужском платье. И посмотри-ка сюда — смотри, горлинка моя, что я вам купила! — Она порылась в другой куче, потревожив еще одного мертвецки спящего малыша. — Вот, взгляни-ка на эту прелесть! В руках она держала две маски на манер тех, что должны носить на карнавале венецианские евреи, выходящие за пределы гетто, — с преогромными носами, нависающими, словно бананы (я их видела на фруктовой барже, проплывавшей мимо приюта). Впрочем, такие маски мог носить кто угодно — думаю, просто из озорства — в веселые карнавальные месяцы. Марьетта, все еще вне себя, топнула ногой: — Хотела бы я сильнее тебя ненавидеть, да больше некуда! — Ты что! — шикнула я на нее. — Ты же со своей матушкой разговариваешь! — Лучше бы у меня совсем не было матушки! При этих словах хитрая баба схватилась за сердце и застонала. — Ну, что еще стряслось? — проронила Марьетта, но сквозь неприветливость ее голоса прорывалась неподдельная озабоченность. Опершись на какую-то шаткую полку, Марьеттина мать оступилась, и ребенок, лежавший там, свалился на пол и захныкал. Она прикрикнула, чтоб замолчал, а потом, убедившись, что мы неотрывно смотрим на нее, старуха выпрямилась и протянула самым жалостным голосом: — Я утешаюсь тем, что хотя бы отходную по мне споют как следует. Марьетта зарылась лицом в складки на материнской груди, давно не видавшие стирки, и затряслась от рыданий. — Я потратила деньги на лекарства, carissima. [16] Этого Марьетта уже никак не могла снести. Она поглядела матери в лицо и заявила: — На выпивку ты их потратила, брехунья старая! Неожиданно мать и дочь расхохотались, пока Марьетта не вспомнила обо мне. — Давай переодеваться, Аннина! Что ты мне такие рожи строишь? Она натянула на себя мужскую одежду и принялась убирать волосы под шляпу, которая прилагалась к костюму. — Готово! — И Марьетта запихала свою приютскую одежду и башмаки в освободившийся мешок. Мне так полегчало при мысли, что меня не собираются продавать в рабство, что я без дальнейших проволочек последовала примеру подруги и переоделась. — Для мальчика ты слишком хорошенькая, — сказала я ей. — Да и ты тоже, Аннина. Если б я сама не была мальчишкой, непременно бы в тебя влюбилась! Я тем временем натянула маску: — Тогда поцелуй меня! Мы начали гоняться друг за другом по комнате и подняли такой шум, что кое-кто из детей проснулся и завопил. — Видите, что вы наделали! Всем спать — поняли, неслухи? У вас, попрошайки мои, завтра тяжелый день! Мать Марьетты, уже обретшая здравие и силу, подтолкнула нас к выходу. — Я стребую с тебя мои дукаты, шлюха ты старая! — успела прокричать Марьетта, перед тем как дверь за нами захлопнулась. Ветер с дождем, заканчивая свой дуэт, отмыли небо до такой чистоты, что звезды сверкали как новенькие. Я даже заметила, как одна из них упала, но загадать желание все же не успела — в отличие от Марьетты, которой воспитание обеспечило надлежащее в подобных случаях проворство. Она закрыла глаза и прошептала молитву, а я тем временем еще только привыкала к ночной тьме. В своем нелепом наряде она казалась очень смешной, но потом я сообразила, что и сама престранно выгляжу. — Это все были твои братья и сестры? — поинтересовалась я. — Братья, сестры, родные, двоюродные, а также беспризорники, которых она подбирает то тут, то там. — Крепко же они спят! — Они не сидят у нее без дела — поверь, я знаю, что говорю! — И как ты такое терпела, Марьетта? Она взглянула на меня, покачав головой. Хитроватое выражение гротескной маски лишь усилило насмешку в ее голосе: — А как мы вообще что-то терпим? Как я терплю такую мать? Как ты терпишь, что у тебя вообще нет матери? Мы живы, bellina, [17] — и я лично намерена взять от этой жизни как можно больше! 4
Марьетта потащила меня дальше, в мерцающую огоньками тьму, громыхая тяжелыми башмаками по мостовой. Народу на улицах прибавилось, отовсюду неслись смех и обрывки песен. Чем больше мы удалялись от жилища Марьеттиной матушки, тем меньше уверенности видела я на ее лице. Дважды мы миновали табличку «CALLE DELLA MANDÒLA», [18] хотя я не заметила тут ни единого миндального дерева. Поделившись этим наблюдением с Марьеттой, я вызвала у нее хохот: — Mandòla, bambina, — иначе, женский орган. В квартале Сан-Марко других миндалин не отыщешь. Позади нас показалась компания мужчин, и Марьетта толкнула меня в тень дверного портика под другой табличкой — «CALLE DELLA CORTESÌA», [19] и я уже без дальнейших пояснений поняла, что мы находимся в той части города, где хозяйничают куртизанки. |