Онлайн книга «Светлячок надежды»
|
– Я ненадолго, – сказала Мара. – У тебя есть более важные дела? – Вижу, все еще осуждаете нас, – лениво протянул Пакстон. – Большой сюрприз. Похоже, отец был полон решимости не смотреть на Пакстона, словно игнорирование ее приятеля способно как-то повлиять на сам факт его существования. – Давай больше не будем об этом. Ты приехала к своей крестной. Хочешь ее видеть? – Да, – сказала Мара. За ее спиной Пакстон негромко фыркнул, выражая свое презрение. Сколько раз он напоминал ей, что родные принимают только «хорошую девочку Мару», которая делает то, что они хотят, и выглядит так, как им нравится! И разве ее папочка не подтвердил это в декабре прошлого года? «Это не любовь, – говорил Пакс. – Они не любят тебя такой, какая ты есть, а все остальное бессмысленно. Только я люблю тебя, потому что ты – это ты». – Пойдем, – сказал отец. – Я провожу тебя к ней. Мара повернулась к Пакстону: – Ты… Он покачал головой. Разумеется, он не хочет. Пакстон ненавидел всякое притворство. И не мог делать вид, что его волнует здоровье Талли. Это было бы нечестно. Жаль – ей теперь так нужна поддержка. Мара с отцом пошли по коридору. Вокруг них сновали люди. Врачи и медсестры, санитары и посетители, если и переговаривались, то шепотом. Эти приглушенные голоса лишь подчеркивали их с отцом молчание. У порога комнаты со стеклянными стенами он остановился и повернулся к Маре: – Она в плохом состоянии. Ты должна быть готова. – Невозможно быть готовым к тому дерьму, которое в тебя швыряет жизнь. – Готов поспорить, очередная мудрость от Пакстона Конрата. – Папа… Он вскинул руку, словно защищаясь: – Прости. И все же ты должна приготовиться. Талли плохо выглядит. Врачи понизили температуру ее тела и погрузили ее в медикаментозную кому, надеясь уменьшить отек мозга. И поставили дренаж. У нее обрита голова, и она вся в бинтах – так что будь готова. Тем не менее врачи говорят, что она может нас слышать. Твоя бабушка сегодня два часа рассказывала ей о тех временах, когда Талли и твоя мама были детьми. Мара кивнула и протянула руку к двери. – Малыш! Она замерла и повернулась. – Прости за то, что произошло в декабре. Мара смотрела на отца и видела раскаяние – и любовь – в его взгляде; это так поразило ее, что у нее хватило сил лишь пробормотать: – Бывает. Теперь она не могла думать о нем и о них. Резко повернувшись, Мара вошла в палату интенсивной терапии и закрыла за собой дверь. Щелчок дверного замка перенес ее в прошлое. Ей снова шестнадцать, и она входит в больничную палату матери. Иди сюда, малыш, я не буду плакать. Можешь взять меня за руку… Мара отогнала воспоминания и приблизилась к кровати. Светлое помещение было заставлено аппаратурой, которая щелкала, пыхтела и пищала. Но Мара видела только Талли. Крестная казалась разбитой, почти раздавленной; она была утыкана иглами и подключена к аппаратам. Лицо в синяках и ссадинах, частично скрытое бинтами; нос, похоже, сломан. Без волос Талли выглядела маленькой и беззащитной, а отходящая от головы трубка внушала страх. Я могу только любить тебя. Мара почувствовала, что задыхается. Она во всем виновата. Она предала Талли, и это одна из причин, почему крестная теперь здесь, на грани жизни и смерти. – Что со мной не так? Мара ни разу еще не произносила этот вопрос вслух – ни когда стала курить марихуану и спать с Паксом, ни когда обрила голову и вставила колечко в бровь, ни когда вытатуировала маленький кельтский крест на внутренней стороне запястья, ни когда убежала с Паксом и питалась едой из мусорных контейнеров, ни когда давала интервью журналу «Стар». А теперь произнесла. Она предала крестную, сбежала от семьи и разрушила все, разбив сердце единственным близким людям. Наверное, что-то с ней не так. Но что? Почему она повернулась спиной ко всем, кто ее любит? И хуже того, почему совершила этот ужасный, непростительный поступок в отношении Талли? – Я знаю, ты никогда меня не простишь, – сказала Мара. Теперь, впервые за все время, она сама не могла себя простить. Я прихожу в себя; темнота настолько непроницаема, что мне начинает казаться, что меня похоронили заживо. А может, я умерла. Интересно, сколько людей пришли на мои похороны? – Ради всего святого! – Кейти? – На этот раз мне кажется, что я издаю звук. Только ее имя, но и этого достаточно. – Закрой глаза. – Они закрыты. Темно. Где я? Ты можешь… – Ш-ш. Расслабься. Мне нужно, чтобы ты слушала. – Я слушаю. Ты можешь забрать нас отсюда? – Сосредоточься. Слушай. Ты можешь ее слышать. На слове «ее» голос Кейти срывается. – …Прости… Пожалуйста… – Мара. Как только я произношу ее имя, появляется свет. Я вижу, что снова лежу в больничной палате. Или я тут была всегда и никуда не уходила? Меня окружают стеклянные стены, сквозь которые видны другие, точно такие же палаты. Внутри стоит кровать, окруженная аппаратурой, подключенной к моему покалеченному телу. Трубки, электроды, гипс. Бинты. Рядом со мной – той, другой – сидит Мара. Я не могу сфокусировать взгляд, и лицо моей крестной дочери слегка расплывается. Волосы у нее карамельно-розовые, коротко острижены и смазаны гелем, они ужасно некрасивые и похожи на петушиный гребень; на лице слой косметики. Широкая черная куртка делает ее похожей на ребенка, который нарядился для Хеллоуина. Она произносит мое имя и старается не заплакать. Я люблю эту девочку, и ее горе больно ранит меня. Ей нужно, чтобы я очнулась. Я знаю. Я открою глаза, улыбнусь ей, скажу, что все в порядке. Сосредоточившись, я пытаюсь сказать: – Мара, не плачь. Но ничего не выходит. Мое тело лежит на кровати, дышит через трубку; глаза опухшие и закрытые. – Как мне ей помочь? – спрашиваю я Кейт. – Ты должна очнуться. – Я пыталась. – Талли… Прости меня… За то, что я сделала. Свет в комнате мигает. Кейт удаляется от меня, огибает кровать и встает рядом с дочерью. Мара выглядит маленьким темным силуэтом на фоне светящейся фигуры матери. – Почувствуй меня, девочка, – шепчет Кейт. |