Онлайн книга «Люблю, убью, умру»
|
Как сладко, все простив друг другу, Без злого пламени в крови, Глухою ночью слушать вьюгу — Все ту же сказку о любви. О нет, не к тем сгоревшим негам! Но ласку грустную пролей, Дохнувши розами над снегом Моих последних февралей… С. М. Соловьев © Тронина Т., 2011 © Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2014 — Хотите, я на вас женюсь? Его огромные, молочно-голубые, абсолютно непроницаемые глаза смотрели на меня, не мигая. — Зачем? — вздохнула я. — Затем, что любая женщина мечтает выйти замуж. Даже при нынешней эмансипации… — К вашему сведению, Ковальчук, мне вчера сделали два подобных предложения. А уж что было неделю назад — я молчу… Целая очередь ко мне стояла. — Они все несерьезно говорили, а я серьезно! Ей-богу, вы мне очень нравитесь. Я еще на первом курсе на вас глаз положил, — понизив голос, доверительно сообщил он. — Когда у вас другая прическа была. — Польщена, весьма польщена… — Да и разница в годах у нас весьма небольшая, да? — Он с любопытством приподнял брови. Вопрос о возрасте мне не понравился, и я решила прекратить глупый разговор. — Все вам расскажи… Хватит! Это ужасно — почему девицы во время сессии надевают мини, когда экзамен принимает мужчина, а молодые люди предлагают преподавателю, если она женского пола, руку и сердце? — А чего вы хотите? — заерзал Ковальчук. — Можно и без штампа в паспорте… Я хотела разозлиться на него, но не смогла — в конце июня в городе стояла настоящая тропическая жара. — Я на вас докладную ректору напишу, — сказала я. — Что-то я не уверена в том, что вам нравлюсь, — у вас только пять посещений за целый семестр. Могли бы и почаще на меня любоваться. Я, вообще-то, хотела бы, чтобы мой супруг знал предмет, который я преподаю, — литературу конца девятнадцатого и начала двадцатого века. А вы футуристов перепутали с символистами, про реалистов данного периода ни слова не сказали, у Блока только поэму «Двенадцать» читали, Ахматову с Цветаевой явно не различаете… Ковальчук моргнул — кажется, в первый раз. — Ясно… — Он сграбастал свою зачетку и уныло побрел к выходу. Я тоже собралась домой, но в институтском скверике, где по аллеям метался тополиный пух, столкнулась с Аглаей. Аглае было тридцать пять лет, и она преподавала в нашем Филологическом институте грамматику. Мы с ней почти дружили. — Лизонька! — вскрикнула она. — Тебя Викентий Петрович искал! Викентием Петровичем звали ректора нашего института. У Аглаи нос и глаза были красными из-за пуха, она то и дело поправляла очки. — Ты уходишь? — спросила я. — Да. Господи, Лиза, какая ты счастливая — сейчас придешь к себе домой, ляжешь на диван… А я, как жучка, сначала по магазинам буду бегать, потом стоять у плиты. Если еще Леонид Иванович не в духе придет… Слава богу, что Зинка у бабушки до конца лета! Ей двенадцать, гормоны играют, никого не желает слушать… — Господи, Аглая, как я тебе завидую, — перебила я ее решительно, — у тебя муж, ребенок, ты не одна, тебя любят… А мне двадцать девять — не так уж намного ты меня и старше, — и ни одной родной души рядом. И напрочь отсутствуют всякие гормоны. Сейчас один балбес на экзамене нес страшную пургу, а я даже не могла на него разозлиться. Хотела, но не могла! Кстати, я ко всем своим прочим бедам еще и сирота. У меня нет ни отца, ни матери. Отца я вообще ни разу в жизни не видела, у меня от него только фамилия осталась. Так что еще вопрос, кто из нас счастливее! Очки у Аглаи быстро сползли до кончика носа, и она задвинула пальцем их обратно, на переносицу. Она почувствовала угрызения совести. — Ты что в отпуске будешь делать? — спросила я, чтобы окончательно растравить свои раны. — Что? Поедем в Тверь, к родственникам Леонида Ивановича — у них там дивный сад. — Дивный сад… — вздохнула я. Мне в отпуске ничего не светило. Я точно знала, как я его проведу, — в городе, за компьютером, наедине со своей научной работой под названием «Образ ангела в символике русской литературы Серебряного века». Самым интересным моим времяпрепровождением будут походы в библиотеку для чтения монографий и подлинников… — Запомни, сад — не мой, — возразила Аглая, с любопытством глядя на меня — вероятно, по моему лицу читались мысли. — Никакой романтики не будет — ни поцелуев под яблоней, ни вечерних прогулок рука об руку, ни чтения Бориса Пастернака под луной… Леонид Иванович — страшный зануда, и, как ты знаешь, мы уже четырнадцать лет в браке. А вот у тебя мог бы быть собственный сад, если бы ты тогда… — Ах, не вспоминай… — махнула я рукой. — Нет, буду вспоминать! — сурово произнесла Аглая, поправляя непослушные очки. — Ты дурочка. Я, конечно, тоже дурочка, но ты еще более дурочка, чем я. Он был вполне обеспечен, он дарил тебе подарки, предлагал руку и сердце… — Господи, кто только мне этого не предлагал… — Нет, я о серьезных предложениях! Он любил тебя. — Да, а потом заявил, что во мне нет огня. — Ну, ты тоже ему много чего лестного наговорила… Я, конечно, не психоаналитик, но вы вполне могли бы помириться. Целых пять лет вы прожили вместе! — Мне никто не нужен, — насупилась я. — Я и вижу, — сердито произнесла Аглая. — Во что ты превратилась? За один год ты сделала из себя такое страшилище, что ни один нормальный мужчина… — Ты ничего не понимаешь! Это называется сменой имиджа. У тебя просто устарелый вкус, тебе нравятся барышни с конфетных коробок, кукольные личики… Ты сто лет ходишь с дурацким бантом и думаешь, что он выглядит мило и оригинально… — Не трогай мой любимый бант! — вспыхнула Аглая. В самом деле, я уже не могла представить ее без этого черного капронового банта, который огромным увядшим цветком вот уже много лет болтался у нее на затылке. Когда-то, когда Леонид Иванович был еще студентом строительного института, он сказал юной Аглаше, что ей очень идет бант и что в профиль она похожа на древнегреческую камею. Похоже, Аглая решила не снимать бант до самой смерти. Интересно, а спать она тоже ложится с ним? — Ладно, не буду… Вон твой троллейбус. — Я принципиально не любила ссориться. «Рыбья кровь», — как-то сказали обо мне. Именно тот человек, в чьем саду я могла сейчас гулять… — Ладно, до завтра… — Аглая тоже не любила выяснять отношения. — И не забудь зайти к Викентию! Раньше у меня были длинные, почти до пояса, волосы, крашенные в яркий тициановский цвет, или попросту рыжий, брови я немилосердно чернила, а для губ использовала оранжевую помаду. «Какая эффектная девушка», — говорили мне раньше. |