Онлайн книга «Год Черной Лошади»
Горячее дыхание. Тонкая фигура в полумраке гостиной. — Сеньор Алонсо… Убейте меня. Убейте. Я так перед вами виновата… Я последняя дрянь. Я скотина… — Что ты, — пробормотал он недовольно. Ему не понравилось, что его возвышенные размышления были прерваны таким вот неожиданным… Горячие груди тяжело легли ему на колени. Фелиса была почти голая — и горячая, будто из бани: — Сеньор Алонсо… Я принесла плетку — можете меня выпороть. Идемте ко мне в комнату, выпорите меня, чтобы я больше не страдала душой… Ну, идемте. Пожалуйста. Я заслужила. Вот плетка… Ну идемте. Ко мне в комнату… Она бормотала и тянула его за руку, и он в конце концов поднялся из своего кресла; Фелисины глаза светились, казалось, в темноте, а запах полуобнаженного тела забивал ноздри. — Сеньор Алонсо… Сеньор Алонсо, сеньор и господин мой… Ведь это же последний шанс… завтра вы уедете, и что? А как же ваши наследники? Вам надо сына, вам надо, надо… Горячие губы; чтобы достать до лица Алонсо, ей пришлось повиснуть у него на плечах. — Ваш сыночек… он хочет, чтобы мы его зачали… Ну давайте, ну идемте, идемте… Ему хотелось заорать во все горло; ему хотелось задушить эту маленькую стерву, но перед этим разложить здесь, на столе… и разорвать пополам. Раздавить собой. Разъять; секунда остановилась, забилась бабочкой на булавке. Бездна времени уместилась в пространстве между двумя вдохами… — Не так резво, Фелиса, — сказал с лестницы ледяной голос Альдонсы. И наваждение пропало. Остался стыд. Альдонса шла неторопливо, ступала, будто неся на голове высокий кувшин с вином. Когда-то, когда она жила в доме отца, богатого винодела, ей и приходилось носить… Альдонса остановилась перед Фелисой. Властно протянула руку; девчонка, как загипнотизированная, подала ей плетку, которую, оказывается, действительно имела при себе. Альдонса коротко размахнулась; Фелиса взвизгнула, схватившись за лицо. — Вон, — бросила Альдонса. И ударила еще раз. — Если я увижу тебя еще хотя бы раз в жизни, я закопаю тебя живьем, девочка моя… корова. Пошла прочь, дрянь. Сейчас, в чем стоишь. Утром я выкину за ворота твои шмотки. Фелиса отступила на шаг. Оскалилась скорее жалобно, чем угрожающе: — Нет так резво, госпожа моя… Не так резво! Госпожа Альдонса, дочка виноторговца, девица хамского происхождения, да еще пустая утроба! Новый удар; на этот раз Фелиса уклонилась от плетки и побежала прочь, топоча босыми пятками: — Пустая утроба! Пустоцветка! Я вот расскажу господину Алонсо, откуда взялся голубой листочек, это самое письмо… Рассказать? Со свечей в руке вбежал Санчо: — Что здесь у вас… Ах ты маленькая дрянь! — Фелиса, — глухо сказала Альдонса. — Немедленно убирайся прочь, а то… — А то — что? Я бы и так не осталась! Мне и так… Только так я бы промолчала про голубое письмо, потому что я вас, сеньора Альдонса, ужас как люблю… А теперь не промолчу. — Заткнись! — рявкнула Альдонса голосом, какого Алонсо никогда не слышал от нее. — Не заткнусь! Сеньор Алонсо, слушайте… как раз перед тем, как любезный Санчо прибывать изволил, сеньора Альдонса послала меня в лавку… за бумагой! А так как белой бумаги не было, я купила дорогую, голубенькую, с водяными знаками! Лавочник еще хвалился, какая это бумага редкая, он ее только привез, и никто до меня ее не брал, потому что дорогая! А теперь посмотрите на тот листочек… посмотрите! Еще можете у лавочника спросить, его ли бумага, кому продавал, для кого… Или не станете спрашивать, а посмотрите только на сеньору Альдонсу? На ее лицо? Чего это она пятнами взялась, ровно тот леопард? А? Альдонса неподвижно стояла посреди комнаты — прямая, будто гвадеррамское веретено. — …А еще спросите у нее, куда девался кулончик с камушком? Единственная драгоценность сеньоры Альдонсы, бабушкин подарочек? Куда он убежал? К ювелиру убежал, иначе откуда у сеньоры Альдонсы такие денежки… Во как — бабушкиного подарочка, любимой цацки сеньора Альдонса не пожалела! И тогда Алонсо выхаркнул Фелисе в лицо одно-единственное, тяжелое слово: — Убирайся. * * * Кулончик с камушком был ее единственной драгоценностью. Она пришла в дом Алонсо в единственном ситцевом платье — и с кулоном на груди. Когда она была маленькой, этот кулон был ее запретной — и оттого самой любимой — игрушкой. Бабушка ее баловала. Когда ее отец сказал, что она может отправляться в дом «этого сумасшедшего Кихано» прямо сейчас, вот, в чем стоит, и ни копейки приданого, а вместо благословения ей шиш — тогда кулон был единственной вещью, которую она унесла с собой. Бабушки тогда уже не было в живых, а кулон принадлежал ей, Альдонсе, а не отцу… Кулончик с камушком — разве слишком большая плата, чтобы спасти любимого человека? Все равно какой ценой? Они все смотрели на нее. Если сейчас она рассмеется и скажет, что маленькая мерзавка врет — Алонсо поверит, разумеется, ей, а не этой… дряни. За Фелисой давно закрылась дверь, прошло уже, кажется, много-много часов, а никто до сих пор не проронил ни слова. Молчит, забившись в угол, Санчо. И молчит, стоя посреди комнаты, Алонсо. — Алонсо… — голос показался ей чужим. — Я не врала тебе. Молчит. — Алонсо… Я не Дульсинея. Я просто баба. Вот… теперь ты знаешь всю правду обо мне. Мы с тобой столько прожили… Но теперь ты знаешь обо мне все. Я боялась тебя потерять… Теперь все это больше не имеет смысла, потому что я и так тебя потеряла. Я не прошу у тебя прощения… хотя, конечно, я не знала, что это будет так жестоко… этот розыгрыш с твоим мнимым сумасшествием. Я думала, Санчо сумеет убедить тебя, или смутить тебя, или украдет Росинанта… или хотя бы откажется идти сам… да мало ли, что от отчаяния могло прийти мне в голову, я ведь отчаялась удержать тебя… Но я не прошу прощения. Если бы все повторилось снова — я снова поступила бы так, как поступила. Вот и все. Это моя правда. Теперь суди меня… И она улыбнулась. По дому гулял сквозняк… где-то забыли закрыть окно. Усиливался ветер, колебались шторы, и покачивались, сверкая глазами, портреты проклятых Кихано. * * * …Покачивались портреты, Алонсо казалось, что он слышит не то гул далекой площади, не то шорох тысяч идущих ног, не то аплодисменты… Нет, он не боялся сойти с ума. Теперь всю жизнь — всю оставшуюся жизнь! — он даже напиться как следует не сможет. Он будет трезв; он будет взвешен. Он будет говорить тихим, ровным голосом, никогда не закричит, никогда не засмеется. |