Онлайн книга «Охота на Минотавра»
|
А почему бы и нет, подумал я. Сон-то действительно странный. Чертовщиной какой-то попахивает. Вот пусть этот Котяра и разбирается. Как-никак доктор медицинских наук. Светило. На разных там психоанализах собаку съел. И я как можно более подробно пересказал все, что приснилось мне прошлой ночью. Упомянул и про чужую постель, в которой я оказался на пару с любвеобильной женщиной, и про свое скверное самочувствие, и про дом номер десять по улице Солнечной, и про странный разговор в ночи, и про приставленный к виску пистолет, и про случившееся в последний момент раздвоение личности. Умолчал я только про свои опыты, связанные с выработкой психологической установки на самоубийство. – Забавно, – сказал Иван Сидорович, дослушав мою исповедь до конца. – Весьма забавно. Так говорите, вы во сне и запахи ощущали? – Ощущал. – А сейчас? – он помахал перед моим носом дымящейся сигаретой. – А сейчас ничего. – И половое удовлетворение испытывали? – Как вам сказать… – я замялся. – К тому времени уже все закончилось. Осталось за пределами сна… Ну, короче, вы меня понимаете. – Если я не ослышался, сначала вам казалось, что вы в той истории – главное действующее лицо. Так? – Так. – Но потом возникло подозрение, что здесь вы не один? – он постучал пальцем по своей башке, очень напоминавшей приплюснутый с полюсов рельефный глобус, на котором из розового океана лоснящейся кожи торчали лесистые острова бровей, архипелаги мелких бородавок и обширные континенты губ и носа. – Примерно… Хотя сон есть сон. Как его объяснить? Все так смутно… – У вас как раз и не смутно! – возразил он. – Сколько деталей. Да еще каких! А ведь обычно они выветриваются из головы сразу после пробуждения. – У нормальных людей они выветриваются, – произнес я многозначительно. – А у меня гвоздь в мозгах застрял. Возможно, он сновидения к себе магнитом притягивает. – Возможно, возможно, – задумчиво повторил Иван Сидорович. – Сон, знаете ли, явление весьма загадочное. Относительно его природы существует множество гипотез. Но истина пока не установлена. – Кто же вам мешает ее установить? Действуйте. Нобелевку получите. – Совет дельный. Вот если бы вы мне еще и помогли… – Трудно было понять, шутит он или говорит серьезно. – Много вам проку от калеки. – Не скажите… Так, значит, на этой Солнечной улице вы прежде никогда не бывали? – Даже не знаю, где это. – Тогда на сегодня, пожалуй, и хватит, – прежде чем встать, он уперся руками в колени. – Я тут распорядился телевизор в вашу палату поставить. Если хотите, медсестра книжки почитает. Вы какие больше любите? Поэзию? – Нет, эссеистику. Что-нибудь из Карлейля или Монтеня… А за что такая честь? – Потом узнаете… Время у нас еще будет. А мысли о самоубийстве советую из головы выбросить. Теперь я сам буду вами заниматься. Если на ноги и не поставлю, то к активной жизни обязательно верну. Президент Рузвельт полжизни в инвалидном кресле провел, зато, неслыханное дело, на четыре срока подряд избирался. Главное, не падать духом. – И за чей же счет, интересно, я буду существовать? – Фраза братца о центнере мотыля, необходимого на мое содержание, не шла из головы. – За ваш? Пока за счет науки, – ответил Иван Сидорович. – А впоследствии, в чем я почти уверен, вы и сам научитесь зарабатывать. Едва только дверь за психиатром Котярой закрылась, как ко мне заявилась медсестра Нюра. – Что этот бегемот хотел от тебя? – осведомилась она тоном ревнивой жены. – Сказал, чтобы все вы ублажали меня. Телевизор сюда поставили. Книжки читали. – Про эти новости я уже знаю. А что еще? – А еще медсестры должны беспрекословно исполнять все мои пожелания. Ну-ка быстренько изобрази стриптиз! – Я не против. Только за белье стыдно. Вторые сутки без смены. Взмокла вся, как сучка. – Это меняет дело, – сразу согласился я, тем более что великовозрастная Нюра не привлекала меня ни в одетом, ни в голом виде. – Я вот что хочу тебе сказать, – она подошла поближе. – Ты, Олежек, с этим бегемотом не связывайся. Он не лечить тебя будет, а опыты над тобой ставить. Как над морской свинкой. – С чего ты это взяла? – С того! Лечат врачи. Ординаторы. А он, заметь, профессор. У него амбиций выше нашей крыши. Болезнь Альцгеймера есть. Болезнь Боткина есть. А болезни Котяры нет. Вот он и мечется по клиникам, отыскивая для себя какой-нибудь уникальный случай. А потом раскручивать его будет. Не ты первый, не ты последний. – Так я, значит, уникальный случай? – Ему виднее. – Вот подвезло так подвезло! Гвоздь из моей башки потом, наверное, в музее выставят. Вместе с дырявой черепушкой. – Не заводись, Олежек. Большая просьба у меня к тебе будет. Пусть этот разговор останется между нами. – Обещаю. Но любезность за любезность. Не коли мне сегодня на ночь снотворное. Я и так усну. Естественным образом. Ладно, – согласилась она. – Только смотри у меня, без фокусов… Свое решение я менять не собирался. Тем более что это было никакое не решение, а принципиальная жизненная (вернее, антижизненная) позиция. Такими вещами не шутят. А главное, я уже почти дозрел до такой кондиции, когда поступок, прежде абсолютно неприемлемый, кажется единственно возможным. Вчера ночью я уже почти добился своего, да силенок не хватило. Зато сегодня, чувствую, все должно решиться раз и навсегда. Что касается лукавых посулов Котяры, то меня они ничуть не заинтересовали. Я не хочу быть обузой для семьи, но и в подопытного кролика превращаться не собираюсь. Нашли дурачка! Если этим нехристям одного гвоздя мало покажется, они мне и второй в голову забьют. Им ведь наука превыше всего. А самое смешное то, что он хотел меня купить телевизором. Как будто бы мне интересно смотреть, как другие гоняют мяч, рубятся на мечах и огуливают барышень. Это то же самое, что голодного дразнить видом самой аппетитной снеди. Вот был бы специальный канал для инвалидов – тогда другое дело. Нюра, убавив свет до минимума, удалилась к себе на пост. Клиника затихла, только в корпусе напротив орали роженицы да возле подъезда приемного отделения то и дело хлопали дверцы машин «Скорой помощи». Я расслабил все мышцы, еще пребывавшие под моим контролем, и постарался отрешиться от суеты, которой за сегодняшний день хватало с лихвой. Все тленное, сиюминутное, суетное уходило из меня, уступало место пустоте, в которой мерно – в такт ударам сердца – звучало сакраментальное: «Умереть, умереть, умереть… уйти, уйти, уйти…» Сначала я утратил ощущение времени, а потом – ощущение своего тела. Казалось, еще чуть-чуть – и последняя ниточка, связывающая меня с этим миром – мое деформированное гвоздем сознание, – навсегда оборвется. |