Онлайн книга «Богомолье»
|
Зашел Каплюга: – Ты чего, Илья, нонче такой веселый? Похвалили твою работу? – Да, – сказал Илья, – похвалили. – Вольную должны дать тебе за такой подвиг… – сказал Каплюга. Не слыхал Илья: думал о госпоже светлой. А вечером пришел на скотный двор камердинер и потребовал к барину: – Велел барин в покои, без докладу. В сладком трепете шел Илья: боялся и радовался ее увидеть. Но барин сидел один, перекладывал на столе карты. Сказал барин: – Вот что, Илья. Желает барыня икону своего ангела, великомученицы Анастасии. Уж постарайся. – Постараюсь! – сказал Илья, счастливый. Пошел не к себе, а бродил до глубокой ночи у тихих прудов, смотрел на падающие звезды и думал об Анастасии. Крадучись подходил к барскому дому, смотрел на черные окна. Окликнул его Дёма-караульщик: – Чего, марькизь, ходишь? Ай украсть чего хочешь? Не было обидно Илье. Взял он за плечи горбатого Дёму, потряс братски и посмеялся, вспомнил: – Дёма ты, Дёма – не все у тебя дома, на спине хорома! Постучал колотушкой, отдал и поцеловал Дёму в беззубый рот. – Не сердись, Дёма-братик! И пошел парком, не зная, что с собой делать. Опять к прудам вышел, спугнул лебедей у каменного причала: спали они, завернув шеи. Поглядел, как размахнулись они в ночную воду. Ходил и ходил по росе, отыскивал в опаленном сердце желанный облик великомученицы Анастасии. И нашел к утру. XII
Неделю горела душа Ильи, когда писал он образ великомученицы Анастасии. Не уставно писал, а дал ей белую лилию в ручку, как у святой Цецилии в Миланском соборе. Смотрела Анастасия, как живая. Дал ей Илья глаза далекого моря и снежный блеск белому покрову – девство. Радостно Илье стало: все дни смотрела она на него кротко. Зашли господа посмотреть работу. Удивился барин, что готова. Не смея взглянуть, подал Илья своей госпоже икону. – Как чудесно! – сказала она и по-детски сложила руки. – Это чудо! Вбирал Илья в свою душу небывающие глаза-звезды. Сказал барин: – Теперь вижу: ты, Илья, – мастер заправский. Говори, что тебе дать в награду? Увидал Илья, как она на него смотрит, и сказал: – Больше ничего не надо. Не понял барин, спросил: – Не было от меня тебе никакой награды… а ты говоришь, чудак, – больше не надо! Смотрел Илья на госпожу свою, на ее бледные маленькие руки. Все жилки принял в себя, все бледно-розовые ноготки на пальцах. И темные бархатные брови принял, темные радуги над бездонным морем, и синие звезды, которые не встречал ни на одной картине по галереям. Вливал в себя неземное, чего никогда не бывает в жизни. «Вы здесь и живете?» – спросила она глазами. Поднял Илья глаза. Сказал: – Да. Здесь хорошо работать. Удивился на него барин: чего это отвечает? А она осматривала почерневшие стены с вылезавшей паклей и повешенные работы. Увидала цветочницу, маленькую Люческу… Спросила: – А кто эта? Какая миленькая девушка. Вспыхнул Илья под ее взглядом. Сказал смущенно: – Так… цветы продавала у собора… Посмеялся барин: – Тихоня, а… тоже! Толкнуло Илью в сердце. Не помня себя, рванул он холстик и подал ей: – Нравится вам… возьмите, барыня. В первый раз назвал ее так; потом, когда вспоминал все это, краснел-думал: не для нее это слово, для нее – обида. Она посмотрела, будто залила светом: – Оставьте у себя. Мне не надо. Все краски и все листы пересмотрела она. Увидала мученика, прекрасного юношу Себастиана [164] в стрелах, – смотрела, будто молилась. И Илья молился – пресветлому открывшемуся в ней лику. Говорила она – пение слышал он. Обращала к нему глаза – сладостная мука томила душу Ильи. Ушла она, и осталась мука сильнее смерти. Упал Илья на колючий войлок, жесткое свое ложе, сдавил зубы и облился слезами. Говорил в стонах: – Господи… на великую муку послано мне испытание! Знаю, не увижу покоя. И нет у меня жизни… Так пролежал до вечера в сладкой муке. А к вечеру пришли от двора двое – Лукавый и казачок Спирька Быстрый – и принесли деревянную кровать на кривых ножках, два стула, тюфяк из морской травы и пузатую этажерку. Сказал Спирька: – Так, Илья Терентьич, сама барыня приказала. А Лукавый Лука прибавил: – У него, говорит, не комната, а конура собачья! Плывет тебе счастье, Илья. Маслена коту настала. До мяконькова добрался. Понежишься – гляди, и подушку вылежишь с одеялом. Потрогали пальцами картинки, посмеялись над барином: – Псалтырем ты его зачитал, Илья, – образами накроешь. Не сказал им Илья ни одного слова. Остался стоять, закрыл руками лицо, повторял мыслями: «Сама… барыня… приказала…» Смотрел в темноту ночи – и видел ее, светлую госпожу свою. Менялось ее лицо, и смотрела из темноты великомученица, прекрасная Анастасия. И она менялась, и светились несбыточные глаза – два солнца. В сладкой радости-муке упал Илья на колени, припал губами к старому полу, где она стояла, и целовал доски. Всю ночь метался Илья по своей каморке, выходил на крыльцо, слушал, как стрекочут кругом кузнечики в деревьях, как оставшиеся за морем цикады. Спрашивал темноту-тоску: – Что же?! Стало светать. Взглянул Илья на присланную кровать – не лег. Жутко было ложиться на посланное ею, будто совершишь святотатство. Лег на войлок и заснул крепко. Проснулся – только-только подымалось за прудами солнце. Пошел на плотину, прошел дальше, к Проточку. Пошел дальше, по монастырской дороге. Лесом шел – пел. Охватывала его радостно тишь лесная. Отозвалось в светлом утре, в чвоканье и посвисте красногузых дятлов и в гулком эхе разгульное. И запел Илья гулевую-лесовую песню: ..................... Одну-ю и вьюжина́ не берет! Вьюжина́ да метелюга не метет! Радость неудержимая закрутила Илью. Бил он палкой по гулким соснам и пел. И по сторонам отзывалось гулко и далеко: |