Онлайн книга «Процесс исключения»
|
Но он все же сообщил. Я спросила, как будет с авторами, когда он известит Антокольского и др. На это он сообщил мне, что никого не извещает, так как еще до печати будет советоваться с Симоновым. Это интересная новость. Однако успеет ли Симонов прилететь. Теперь, говорят, – 13-го. 10/IV 47 Зачем я разговариваю с Кривицким? Он, как опытный провокатор, вечно вызывает меня на разговоры, а потом хамит. Сегодня у меня приемный день. Кроме Кушнерева {90}, никого интересного. Снова разговор с Кривицким, вызванный им, и очень знаменательный. Я проиграла свою пластинку насчет отсутствия в редакции коллективной работы, обсуждения рукописей и пр. На это он ответил: – Редакция не дискуссионный клуб и не салон. А если вам хочется устроить салон – то Муза Николаевна предоставляет для этого удобное помещение поблизости от «Нового Мира». И еще: – Как это вы говорите, что никогда не слыхали в редакции литературных разговоров? Симонов тратит на работу с вами пять-шесть часов в день, а иногда дни и ночи… До каких гипербол доводит ревность! Все-таки этот умный человек очень глуп и плосок, кроме всего прочего. * * * Пришла домой – на столе «Культура и Жизнь» с подвалом хвалебным о Недогонове и шпильками по адресу редакции. «Неряшливые фразы», « слабые места» и пр. {91}. Что ж, пусть. За Недогонова я рада. Только бы это не значило, что Заболоцкого будут ругать. 12/IV 47 Симонов прилетел. Кривицкий торчит у него. (Сведения от Музы Николаевны.) Затребует ли он к себе подборку? Воображаю, как информирует его Кривицкий {92}. 13/IV 47 Звонила Константину Михайловичу – тщетно. От Музы Николаевны знаю, что он готовит доклад, смотрит «Русский вопрос», устраивает банкет актерам {93}. Когда еще до меня дойдет очередь. А у меня полные руки стихов, вопросов, жалоб. 14/IV 47 С утра в «Новый Мир». Шевелева, Ойслендер, Кронгауз, Капусто. Ольга Всеволодовна с новой сплетней. Чинуша Дроздов сказал ей: – Ну что, уже наябедничали хозяину? Нет? А мы уже сообщили ему всё, и ваша карта бита. Так лакеи и горничные говорят в передней у большого барина, а не порядочные люди. С барином же я беседовала секунду по телефону, и он мне назвал час (завтра), когда я могу ему позвонить, чтобы условиться, когда мы увидимся, – по редакционным делам. О других же делах я с ним не говорила, т. к. это было из редакции, у всех «на слуху». Но ему дозвонился Раскин и сказал, что нам троим нужен сепаратный разговор. Он обещал. 15/IV 47 День содержательный – и даже какой-то весенний, – и по-весеннему теснит где-то возле сердца. И не понять – хорошо или плохо, или только тяжко. С семи начала звонить Константину Михайловичу в «Новый Мир», по условию. Он вдруг сказал, что с текущими делами я могу прийти сейчас. Я схватила заветную папку с подготовленными циклами и помчалась. Очень весенняя улица – холодно, сухо, зеленоватое небо, огни при свете – что-то не ленинградское, нет, но как отзвук забытого гимна. Константин Михайлович вышел мне навстречу из кабинета – располневший, приветливый, любезный, неторопливый. В кабинете был, конечно, Кривицкий. – Что Вы так располнели? – спросила я. – Пито много было, – сказал Константин Михайлович. – И скучно очень. Кривицкий сказал, что удаляется на пятнадцать минут. – Чтобы утешить вас с нашими отношениями с Пастернаком, – сказал сразу Константин Михайлович, – я хотел вам сказать, что я звонил ему и на днях встречусь и подробно буду с ним говорить. Я привез ему привет от его сестры и посылку из Англии. Боясь, что Кривицкий вернется с минуты на минуту, я поспешила просить Константина Михайловича назначить мне свидание у него дома – мне и Раскину и Сашину. Он назначил в семь часов в пятницу. Очевидно, он подборку изуродованную видел и благословил. Он мне сказал только: – Зыбковца, Лидия Корнеевна, мы напечатаем в новых голосах. Очевидно, это мне в утешение. Вернулся Кривицкий. И объявил, что нужно немедленно сдавать материал в № 4 – потому что стихи, перемещенные (из-за него) в № 4, возвращаются в № 3. (И Семынин в том числе…) – Понимаешь, Константин, нельзя же, чтобы в № 3 отдел был представлен одним Гидашем! Затем я передала Константину Михайловичу заветную папку и ушла. Я торопилась в этот вечер на другое свидание – с Пастернаком. Легкий, веселый, весенний, какой-то возбуждающий вечер. Но чуть я уселась напротив Бориса Леонидовича за круглым, накрытым белой скатертью столом, в тишине пустой квартиры, в мутном блике картин, – меня сразу охватило чувство усталости и, главное, ненужности моего прихода. Борис Леонидович надел очки, взял карандаш и бумагу. Я читала какие-то десять стихотворений, потом поэму. Прежде чем начать, я просила, чтоб он не был снисходительным – как бывала ко мне и другим, например, Анна Андреевна. С ее высоты всё хорошо. Заговорили о ней, и в сторону он сказал: – Стихи ведь непонятно чем измеряются. Ахматова, как и Мандельштам, и Гумилев, думает, что есть «ремесло», «уменье». А я думаю, что… – и он заговорил о глубине и о раскрытии человека, о личности. Я читала, он помечал что-то на листках. Я совсем не волновалась. Только мне казалось все ненужным; скучным и почему-то было все равно, что он скажет. Он сказал: – Вот и не правы мы оказались в начале разговора. Те ваши стихи хороши, где не только глубина, а есть и форма, и довоплощенность, и красота. Такими он назвал «Вишни», «Но пока я туда не войду», «И все-таки я счастлива…», «В трамвае», «Свернула в боковую тьму…» – и «Поэму», а в других отмечал отдельные удачи: «Мертвая – равная», «И зорче мы видим глазами…» {94}. Обо всем он говорил доброжелательно и, вероятно, искренне, но во мне совсем не было радости, и я все время думала: «надо, надо бросить стихи». |