Онлайн книга «Процесс исключения»
|
6/III 47 Страшный поток людей и гранок – страшный – державший меня часов семь – без еды – в грохоте дверей, в куреве – нет, не могу – в физическом и душевном ужасе. Ивинская приносит газету, где ругают Пастернака {77} и почему-то настойчиво требует, чтобы я зашла к Музе Николаевне. Иду, после всего. Муза Николаевна радушна, поит кофе. Муж ее литератор – кажется, нуден. Затея Ивинской: пригласить Бориса Леонидовича читать к Музе Николаевне. Я звоню ему, приглашаю. Чувствую во всем этом какую-то фальшь и глупость. Сейчас пришла домой. Завтра – Симонов, который, оказывается, улетает в Англию. Вот почему он такой вытаращенный. Без конца составляю список дел к нему. Хочу показать ему «Окраину» Семынина – ему понравится, может быть, – и тогда Кривицкий с его резолюцией вынужден будет пустить. 7/III 47 А я с утра в редакцию – там уже ждет Симонов, запершись с Кривицким. Меня принимают; по движениям, по лицу, по голосу Симонова вижу, что он не в духе, замучен, холоден, на какой-то другой, чужой волне. Говорит отрывисто, официально… Передает мне стихи ленинградцев – рывками – и вдруг – вскользь: – Знаете, Пастернака мы не будем печатать. Так. – Только позвоните ему перед отъездом, К.М., – говорю я. – Скажите сами. Он как-то неопределенно кивает. А Кривицкий взрывается: – Незачем тебе звонить… я не ждал от него… крупный поэт… что он дал за стихи? ни одного слова о войне, о народе! это в его положении! – Мне жаль, – говорю я, – что мы просили у него стихов. – Нисколько не жаль! Просили, а печатать не будем! Нечего стоять перед ним на задних лапках! – Разве не просить у него стихов – значит, стоять на задних лапках? – Товарищи, товарищи, не надо, у нас еще много дела, – морщится Симонов. Я ставлю еще один роковой вопрос: о Бирман {78}. Кривицкий добился, чтобы ее не печатали, и теперь не хочет даже, чтобы ей заплатили. Я говорю о неприличии. Симонов велит платить. Кривицкий возражает. Даю Семынина. И на минуту – счастье. Симонов читает с увлечением, с радостью, очень артистически – смеется – и Кривицкий смеется – и я на эту минуту, на одну, люблю их обоих. Симонов произносит о Семынине целую речь – о его нужде и таланте, – забывая, что слышал он ее от меня же. Ну, это пусть. Аудиенция окончена. Я ухожу из кабинета в грязь и суету приемной, где мне негде сидеть, где нет чернил и пр. Поток людей сквозь поток гранок. Мне бы унести гранки в тишину, посидеть, подумать – но нельзя: № 2 идет спешно. А тут грохот, спешка. Услышав новость о Пастернаке, Ивинская начинает реветь и ревет весь день, бездельничая, отказывая всем, ничем не помогая мне, – и я испытываю к ней отвращение. Скоро двенадцать. Написала письмо Симонову о Пастернаке. Надо успеть передать. 8/III 47 Была в редакции. Люди, гранки второго номера, верстки № 1. Борщаговскому (который почему-то имеет право вмешиваться) не нравится Недогонов. Он, кажется, милый человек, но: – Лидия Корнеевна, что значит «тишиной оглушены». – Почему « перегоревший небосклон» {79}. Вот поди объясни ему. Один ответ: понимаете, это стихи! это стихи, а не газетная статья. Милая, но чем-то меня раздражающая Спендиарова {80}. Муза взялась передать Симонову мое письмо. Думаю, на этот раз уж он рассердится. 10/III 47 Позвонит ли Симонов Пастернаку? Вьюга. Погода нелетная. Думаю, он сегодня не улетит. Утром работала над Герценом. Потом – в редакцию, добывать подпись Кривицкого для всяких стихов – последних для подборки, в частности для одного отрывка из поэмы Семынина, который он наконец надумал дать. (Мне удалось под «Окраину» уже добыть ему деньги.) Но Кривицкого нет – провожает Симонова. (Ну, значит, Симонов не позвонит Борису Леонидовичу.)… Держит его за горло, как бульдог. 12/III 47 Режим работы, режим сна – ха-ха! Сегодня в три должна была прийти работать Эмма Григорьевна. Но в 2.30 мне в редакцию из-за поляков. Прихожу – меня Наталья Павловна (зав. производством) {81} оглушает новостью: – № 1 сильно сокращен, нет бумаги – сняты болгары, латыши и Заболоцкий. С тех пор 7 (семь!) часов борьба с Кривицким из-за Заболоцкого. Он не против, но: за снятие Стонова ему влетит {82}, за снятие критики и библиографии тоже, а за снятие Заболоцкого – нет, и он снимает его, хотя там всего четыре страницы. Уже истощив все доводы, я нахожу неожиданного союзника в Агапове, который горячо отстаивает эту поэму как событие в литературе. Кривицкий уходит – Агапов обещает мне звонить ему вечером. Даже Дроздов обещает помочь. Вечером – не заходя домой, – придумав новые доводы, иду к Кривицкому в «Красную Звезду»; убеждаю, хитрю, молю; при мне звонят о том же Дроздов и Агапов; Кривицкий неколебим («не мог щадить он нашей славы» {83}) и только обещает, если ему удастся выхлопотать где-то еще два листа – тогда напечатать его. А в № 2 нельзя – там лирика занимает всё место. Как я устала, устала. Пастернак, Заболоцкий. По живому. Мне еще предстоит звонить Борису Леонидовичу. Я бы хотела лучше пойти к нему, но нет возможности. Завтра прием. Послезавтра Капусто и Кривицкий. 13/III 47 Писать не могу. Встала в семь, проснулась в пять. С утра в редакции. Заболоцкий идет. Сегодня его уже печатают. Целый день сидела в редакции и правила, клеила гранки подборки. Сдала. А в верстке ее начнут резать. |