Онлайн книга «Процесс исключения»
|
– Мое положение особенно трудное, – сказал он. (Мы коснулись Платонова.) – Многие не любят меня, считают, что я вознесен не по заслугам и пр. И будут делать мне пакости. Но мне не могут пока – так будут крыть людей, которых я печатаю в журнале. Это мешает мне быть особенно смелым. А зато другие будут в обиде, что я не такой смелый… Но каков подлец Ермилов! Этот товарищ схлопочет от меня по морде. В том же номере, где поносит Платонова, делает передо мной реверанс… – Что ж Ермилов, – сказала я. – Это ведь только псевдоним. Ведь и «Правда» повторила его версию, и « Культура и Жизнь» {64}. – Разве «Культура и Жизнь» тоже? – спросил он. – Да, – сказали мы в один голос с Ивинской. Странно, что он этого не знал. – Прочтя Ермилова, я немедленно послал в «Новый Мир» телеграмму: заказать Платонову другой рассказ. 18/II 47 Из вчерашнего разговора с Симоновым примечательно еще то, что он сказал: – Если бы у меня были только стихи, то и меня бы здорово хлопнули. Но у меня были и другие вещи. И еще: – По-моему, товарищи должны бы научиться писать в стол. Чудак человек! 19/II 47 Пришла домой – позвонил Кривицкий: он был у Симонова на даче и Симонов просил передать мне, чтобы завтра к одиннадцати часам я пришла в редакцию. Худо дело. Очевидно, они на даче вместе смотрели стихи. Так. 20/II 47 Так. «Мы пришли к выводу, что стихов хороших все-таки мало. И решили давать не по три, а по одному». Я не была готова к этому, а когда я не готова, то и беспомощна. Я не сказала ему, что это – удар по хорошим стихам, а не по плохим: плохие все равно останутся, а хороших становится меньше. Алигер, Смеляков, Наровчатов. Далее он изложил мне их резолюции. Я очень протестовала на Наровчатова. Кокетлив, товарищ, кокетлив. Он долго восхищался «Свечой» Пастернака; потом толковал, что ее нельзя дать; потом сказал, что сам позвонит ему. Потом: – Я, может быть, для того и затеял всем дать только по одному, чтобы Пастернаку было не обидно. Потом опять говорил о своем сложном положении: – Ну как печатать людей, если потом тебе не дадут возможности их защищать? – И все-таки, – сказала я, – хотя люди и их судьбы – это очень важно, но у нас есть забота более серьезная: литература. Но это не дошло. И не может дойти. И может, и не права я, а самое важное, в действительности, чтобы люди были живы. И сыты. И веселы. Я сегодня в отчаянье. От всего вместе. От Кривицкого. От Симонова. От Капусто. От глаза. От того, вероятно, что не работала – ни над Пантелеевым моим {65}, ни над Герценом. Успела внушить Симонову, что надо непременно помочь Семынину, который завтра придет к нему на прием. 21/II 47 От последнего разговора с Симоновым, от его кокетливого задора и внутренней слабости – до сих пор тошно на душе. 24/II 47 Когда я уже собиралась домой, приехал Симонов. Я обрадовалась ему. Вчера Кривицкий вручил мне стихи Васильева, Софронова и прочей дряни с предложением что-нибудь выбрать. Я сказала, что уже читала и выбрать ничего не могу {66}. – А Симонову показывали? – Нет. – Покажите. – Зачем? Я ему показываю то, что одобряю, или то, в чем сомневаюсь. А тут я уверена: не годится. – Все-таки покажите. Сегодня я показала – при Кривицком же. Симонов во всем согласился со мной, только Васильева всё же одно стихотворение отобрал. – Через мой труп, – сказала я. – Мне непременно надо одно его напечатать. – Почему? – Он мой личный враг. Ох! Опять благородство. Петровский. Одержим лингвистико-шовинистическими идеями, но дал хорошие стихи, стихи поэта {67}. Забыла записать: Недогонов уже неделю в психиатрической лечебнице. Я рассказала Симонову. Он сначала вспылил: «терпеть не могу пьяниц», – но все-таки написал в больницу письмо на депутатском бланке и прислал мне с Музой Николаевной {68}. Симонов, должна признаться, имеет способность выводить меня, хотя бы ненадолго, из мрака. 25/II 47 С утра пошла в редакцию для двух неинтересных встреч: с Вержейской, с Захарченко {69}. Ивинская принесла дурные вести: вчера Фадеев выступал с докладом на Сессии в Институте Мировой Литературы и громил Пастернака. Очень как-то [слово вырезано. – Е. Ч.]: школка, немецкое; переводит удачно только сумбур чувств, а не политическое и пр.; «не наш», «пропащий»… Придя домой со всем этим сором в душе, я позвонила Борису Леонидовичу. Хотелось услышать его голос. Боже мой, теперь и переводить ему не дадут, ведь это – голод… Разговор был сначала незначительный, потом он сказал фразу, из которой я поняла, что он еще ничего не знает. – Я звонил к одному из Александровских людей, Владыкину; спросил его: можно ли мне затеять с Чагиным однотомник и можно ли устроить открытый вечер? Мне показалось, он выслушал благожелательно… {70} Интересно, как теперь поступит Симонов с Пастернаком. 27/II 47 День без конца. Прием без конца. Люди без конца. Стихи без конца. Сутолока без конца. Прием у меня и у Константина Михайловича. Толпа поэтов в проходной. Симонов на репетиции и неизвестно, когда будет. Уходят, ждут, приходят, звонят – и, ожидая, читают стихи мне. Гранки начала подборки. Шрифт, который расковыривает мне ранку в глазу. Наконец, Симонов приехал. Начал принимать. И сразу позвал меня (я подумала: как Маршак Тусю) и началось трудное: чтение и обсуждение стихов с листа. Матусовский. Ушаков. Кирсанов. Наровчатов. Казин. |