Онлайн книга «На первом дыхании»
|
Можно, конечно, податься на какую-нибудь молодежную стройку, но ведь там вкалывать надо. Нет уж, юность прошла. Он уже не двужильный, чтобы таскать кирпичи. Он уже старенький. Сортир во дворе и баня на другом конце поселка — это уже не для него. И песни под гитару в обнимку с девчонками вечером тоже не для него. С него хватит. Пусть теперь другие попоют эти песни… Вагон метро полупуст. Людей покачивает. — Вот так встреча! — говорит Светик, подняв глаза. Прозаик, так получилось, сидит как раз напротив нее. Он мокр. С него капает. Давненько они не виделись. Светик улыбается. — Пересаживайся ко мне. Игорь Петрович пересаживается. Вздыхает. И ни с того ни с сего начинает оправдываться: — Пошлая жизнь, Светик… Теща пилит. Ребенок орет. Жена молчит. Идти в дождь некуда — катаюсь в метро по кольцу… Как бомж. Светик смеется: — Зачем ты мне это говоришь? — Ты же спросила. — Ничего я не спрашивала. Я только сказала — сколько лет, сколько зим. — Разве?.. Значит, вот-вот свихнусь совсем. Они молчат. Полупустой вагон грохочет… двери закрываются. Следующая станция «Таганская»… — Поехали ко мне. — Светик треплет его, хлопает по мокрому плечу. — Поехали. Так и быть, бутылочку тебе выставлю. Продрог, а? — Я, Светик… не могу. — Почему? — То есть, конечно, могу. Но… Но я теперь женат — жена у меня милая, и добрая, и очень ласковая. Ребенок. Семья… — Не смеши меня. — Честное слово даю. Светик смеется: — Чудак. С кем-то меня путаешь. Если Светик выставляет бутылку, стало быть, ей это нужно для дела — забыл, что ли? * * * — Это правда, что поэты-песенники богаты? — С-собаки, — цедит Игорь Петрович. — Очень богаты? — Баснословно. Светик уточняет цифру: — И могут, допустим, выложить пять-восемь тысяч? — Могут. — И двадцать могут? — Не трави душу, — говорит Игорь Петрович. — Зудишь уже точь-в-точь как теща. — А нравится тебе моя квартира? — Ничего квартира. Неплохая. Главное, что здесь за шиворот не каплет, — давай чокнемся. Он пьет. Он быстро хмелеет. — Я художник, — утверждает он теперь с силой в голосе, — я имею право сомневаться и мучиться. Я творец. Плевать я хотел на деньги, на тещу и на их узкосемейные попреки… Я тружусь как раб. Как крепостной. Я не виноват, что я в творческом кризисе… — В чем, в чем? — смеясь, переспрашивает Светик. — Напарник мне нужен на время. Друг. Но друг верный, — предупреждает Светик уже всерьез. — Ты бы, Игорь, мне подошел. У тебя есть ценная по нынешним временам черта. — Какая? — Игорь Петрович под мухой. Он в том состоянии, когда хочется похвалы. Хотя бы и самой малой. — Какая ценная черта — говори. — Э, нет. Людишки портятся, если им скажешь, что в них хорошего. Когда-нибудь скажу. — Ну и катись к дьяволу. Убирайся! — Игорь, это ведь ты у меня дома, а не я у тебя. Некоторое время прозаик переваривает этот неожиданный факт. Он вспоминает, кто есть кто. Потом оглядывает на столе выпитые бутылки. Потом начинает рваться к телефону. — Я скажу. Я сейчас им все скажу… Во-первых, я уезжаю на зауральскую стройку. Лучше жить с медведями, чем… — Угомонись, — удерживает Светик, — половина второго ночи. — Лучше с медведями, чем… — Не трожь телефон! * * * — Половина второго ночи. Метро закрыто… Он не ночует дома, — сухо произносит теща. — Он приедет, — откликается жена. — Он не приедет. Метро закрыто. Денег на такси у него уже много лет не было. — Мама, — говорит жена, — но ведь Игорь в творческом застое. Ему действительно нужно знать жизнь, знать людей… — Теперь такие ночлеги называются познанием людей? — Мама… — Машенька как — спокойно спит? — Спокойно. — Ложись и ты. Волноваться тут нечего. — И теща свирепо заверяет: — Утречком я с ним побеседую. Теща, коротая бессонницу, сидит в кресле и ждет — она в цветастом восточном халате. Издали, из глубины квартиры, она похожа на объевшуюся африканскую птицу. — Даже не позвонил, — повторяет она. И на этот раз через ночь и через уснувшие городские кварталы телепатический сигнал доходит до Игоря Петровича. Раздается звонок. Теща хватает трубку: — Алло… — Это я, — басит прозаик. — Пр-риветик вам. * * * Умирающая старуха Волконская полулежит в кресле. — …Нет, мой милый. Красота — дело тонкое. У Апраксиных, что там ни говори, были грубоватые плечи — даже у женщин были плечи мужчин. — Подумать только — я был об Апраксиных очень высокого мнения, бабушка. — Их спасал вкус. Они умно и изысканно одевались, и, разумеется, Мари Апраксина при беглом взгляде казалась воздушной… Пожарник Волконский помогает умирающей старухе раскладывать пасьянс. Ему скучновато. Ему с каждым годом все тяжелее поддерживать старомодный светский разговор, но он не смеет об этом даже заикнуться. Слышен шелест карт. — А Романовы? — Выскочки… — Неужели им тоже не хватало в доме учителей — не верится, бабушка. — Учителей хватало. Породы не хватало. Романовым до нас, Волконских, было далеко как до неба. — Покашляв, старуха начинает сбрасывать карту за картой. — Да, да, Романовым, в сущности, недоставало породы. Быдло, мой милый. — И это было заметно, бабушка? — Сразу же. Едва они открывали рот… Уже на третьей минуте разговора чувствовалось, что им недостает внутреннего достоинства. — Романовым?! — Да, внучек. — Но ведь царь… Большая фигура… Старуха презрительно смеется. — Не смейтесь, бабушка. Царь — это все-таки… большой администратор. — Что за слово, внучек. Фу… Кем ты служишь? Я все-то забываю, прости, мой милый. — Я — противопожарник, бабушка. Старуха заходится в кашле. Затем говорит сердито: — Не раз я давала понять Романовым, что им не удержаться… Мужчина, который повышает голос, — не уверен в себе. Это во-первых. А во-вторых, мужчина, который повышает голос, явно не на своем месте. * * * Утро — нехорошее и гадкое. Голова у Игоря Петровича раскалывается. Поташнивает. Любви к людям нет ни на полкопейки. |