Онлайн книга «Портрет и вокруг»
|
– «Выбора нет». – Чего? – «Выбора нет»… Название такое. Ты, дед, видно, оглох на первой германской. – Гы-гы-гы… Ха-ха-ха… – Девахи чуть не попадали от хохота. Киношники опять спорили: так что будем делать?.. Я слушал их повседневную болтовню и понимал, что болтовня; но еще четче понимал, что болтовней этой я взволнован, – факт присутствия машины с броской надписью на боку МОСФИЛЬМ был слишком силен и неожидан среди этой заснеженной равнины, и сердчишко мое не могло не заныть. Ну не знак ли? И оно заныло, потому что вот оно, твое и родное, – и никак не объедешь. Земля слишком круглая. Земля слишком тесная. – Здесь нечего снимать, – недовольно повторял режиссер. – Давай зайдем к их председателю. – Зачем? – Пусть-ка на всякий случай этот погост откопают от снега. – Какой погост?! – взвился режиссер. – Здесь должны быть стены монастыря! – Ну-ну, разумеется, монастыря… Я пошутил. – Хороши шутки! – Ну, так как? Зайдем к председателю – и пусть откапывают? – Денег жалко. – А мы не будем платить. – Каким образом? – Пусть Вероника настучит им бумагу на красивом бланке за подписью секретаря райкома. А подпишусь я. Режиссер задумался. Потрогал свои очки. Ему не нравилась затея с красивым бланком, да и фамилии секретаря райкома он уже не помнил. Да и времени в обрез, эти трудолюбивые бороды будут ковыряться в снегу вплоть до весны. Пока не растает само собой… И вообще остатки монастыря ему не понравились. Не глянулись. «Ей-ей, это погост, а не монастырь, – говорил тот, что был с режиссером. – Вот увидишь. Откопаем, а там тесными рядками лежат жмурики. Актрисы по ночам будут взвизгивать от страха – спать не дадут, ей-ей!» Он, разумеется, шутил. А режиссер все оглядывал заснеженное поле, притрагиваясь пальцами к роговой оправе темных очков. Монастырек был окончательно забракован. Эти нахалюги сели в машину. И уехали. И как ни плевался я, некая половина Игоря Петровича уехала вместе с ними. Вот именно. Я как бы сидел сейчас тоже в машине, с ними бок о бок. Потому что энергию, движение, лихачество и наскок ты, в конце концов, не любить не можешь. Потому что кто бы и где бы ни двигался, это движешься ты. И всякое движение – твое движение. И как бы ты ни плевался, ты зажигаешься подспудно от лихости и наскока этих нахалюг и даже готов оправдать их, если только они не причиняют боль окружающим их избам, и оврагам, и заснеженной равнине. А они не всегда причиняют боль. * * * После этого я уехал. Правда, ехал я на грузовой – ехал через застывшую реку по так называемой зимней дороге. Ехал в кузове, а вовсе не развалясь на мягких сиденьях, как тот мой энергичный двойник, уехавший с киношниками в темных очках. Тем не менее ехал я туда же, куда и те двое. К ним. В город. Но сначала я смотрел им вслед, пока не скрылись. * * * «Старение – это ступеньки, а не ровный спускающийся вниз асфальт», – твердил себе я. Разница между Старохатовым молодым и Старохатовым зрелым, и в особенности Старохатовым стареющим, была вполне возможна. Теперь (с этого я и включился в работу) меня озаботили не сами по себе периоды его жизни, а их, что ли, стыковка. Миг перехода. Тем более – миг последнего перехода. Проще говоря, меня интересовала теперь необязательность переползания из периода в период: пусть человек меняется… Мысль о том, что Старохатов в каждый свой новый период (если это действительно его период, а не просто десять – пятнадцать лет) способен функционировать как индивидуальность на базе неких новых ценностей, тогда и возникла. Опасно было: образ мог рассыпаться. Однако за вычетом этой опасности мысль была живой, и я был доволен. Я вообще был доволен, что вернулся домой и что опять работаю. * * * Дома было тихо и буднично. Без перемен. И даже Аня была не слишком надутая; правда, она сказала довольно строго: – У меня к тебе есть разговор. – О чем? – О тебе. – Я готов… Давай поговорим. – Не сейчас. Разговора не произошло – Аня «пообещала», но, любя, отложила на позже. Она только спросила, как мои отец и мать. Не болел ли я там и почему за полтора месяца было лишь одно письмо. Ну, и, конечно, немного поплакала… А в основном говорили о Машке. О ее массажистке. И конечно же о любимых подругах Ани – о тете Паше и тете Вале. * * * Да, он стал захаживать. Вечереет. Мы сидим и толкуем, Старохатов не встает из-за стола, и – это в его стиле – он продолжает этот разговор вообще. О погоде. О кино. А затем вновь о том, как мои дела и когда же я закончу сценарий. – Никак, – отвечаю я. – Собирал материал по чайной ложке – и выдохся… Помните, я рассказывал вам о некоем человеке? – Помню. – Попался мне орешек. Помолчали. Старохатов спрашивает: – Не можешь раскусить? – Не могу. – И ничего параллельно не пишешь? – Нет. – Ну, братец, эта болезнь с жиру, – смеется он. – Или, может, у тебя появилось имение и крепостные? Душ сто, а? Я только вздыхаю. – Так в чем же трудность? – спрашивает он. Он хочет быть мне полезным. Я кратко набрасываю ему портрет – я подчеркиваю его противоречивость. Старохатов думает – минуты две, не больше. Профессионал. – Ерунда, Игорь, – говорит он. – То есть? – Нет такого человека. Я даже слегка растерялся. – Как это нет? – Нет. – Но я же знаю, что он – есть. Старохатов смеется: – Нет, Игорь, сто раз нет… Поверь мне, что это обычный жулик. И он проще, чем ты думаешь. – Проще? – Гораздо проще. И гораздо понятнее. И никакой тут иррациональности нет. Старохатов поднимается из-за стола и идет в прихожую одеваться – пора домой. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Глава 1 И трогательно было, и смешно: Аня, жертвуя изысканно звучащим званием лаборантки, собиралась взяться за подъем жизненного уровня нашей семьи. Ей казалось, что она делает некий шаг к достатку. Шажок, если не шаг. Пусть даже маленький. Она смотрела вперед, и я не мог не подумать, что она чудачка, девочка. И что, живя бок о бок с таким муженьком, она к достатку не выбьется. И что это так чудесно, что она этого не понимает. |