Книга Поцелуй богов, страница 9 – Адриан Антони Гилл

Петра всегда целовалась именно так, словно Джона только что выловили из Темзы: губы широко раскрыты, зубы крепко сжаты, холодный, плоский, большой язык, как выдохшаяся камбала, целиком у него во рту. Она оторвалась от него, осушила свой стакан и ущипнула за ляжку.

— Хорошо провел время? — промурлыкала Дороти. Она считала себя лучшей половиной Петры, ее защитницей, верным плечом. Ради нее она играла плохого полицейского, в то время как Петра была хорошим. Или наоборот. Так она понимала сестринство и феминизм: защищать подружку со спины — бить по мячу, пока она милуется.

— Да вроде того — сначала прогулялся, а потом зашел в Гейт.

— И как там Швиттерс? — встрял Дом.

— Э-э…

— Поберегись! — Клив вернулся с пивом и шлепнул стаканы на скользкий стол.

— Забрался под стол и лаял, как собака?

— Кто? Коннор Макинтош? Надо же! Не знал, — удивился Клив.

— Не Макинтош, Курт Швиттерс, — разом поправили его Дом и Пит.

— А кто такой этот Курт хренов Швиттерс? Я думал, она крутила с Конном Макинтошем.

— Открутилась, — объяснила Дороти. — «Гардиан» писала, что она его спровадила.

— Наверное, так и есть. У него совершенно собачьи яйца.

— У Коннора Макинтоша? — Клив округлил глаза.

— Нет, глупышка, у Курта Швиттерса.

— Объясните, ради Бога, кто этот долбаный Швиттерс. Мне казалось, мы говорим о Ли Монтане.

— Говорили. А теперь говорим о Курте Швиттерсе из галереи Тейт, где Джон провел культурный досуг, в одиночестве общаясь с искусством. — Дороти выговаривала слова, словно вдалбливала их недоумку.

— Ах вот как, ясно. — На самом деле Клив вообще ничего не понимал. — Но кто он все-таки такой? — Он вопросительно посмотрел на Джона.

— Художник. Довольно интересный. Сидит под столом и лает, как собака.

— В Тейте? Ни хрена себе. Он что, голый?

— Вроде того. Кроме, конечно, воротничка. Когда я там был, он не слишком лаял, просто порыкивал.

Дом и Пит фыркнули и закатились хохотом.

— Потрясающе! А елдак у него большой? Он рычит на пташек? И можно подойти и погладить его?

Дом и Пит поперхнулись пивом, и от их хохота заходил ходуном стол.

— А что я такого сказал? — изумился Клив.

— Идиот, он умер.

— Финиш! Мертвый голый старикашка под столом в галерее Тейт!

— Клив, он давно умер. — Петра вздохнула и посмотрела в потолок. — Швиттерс художник, а в галерее Тейт его картины. Джон тебя разыгрывал.

Джон откинулся на спинку стула и сделал большой глоток пива. Оно показалось ему водянистым, химическим и дешевым. Он попытался вспомнить, каков на вкус «Гибсон», и не смог. Накатила волна глухой тоски. Ладонь Петры давила на бедро тяжело, как свинец. Голова раскалывалась. Спор становился громче и все бессмысленнее. Ребячливые, выпендрежные, только чтобы порисоваться, не следующие одна из другой, оборванные фразы. Типичный вечер в пабе, когда Клив принимал излюбленную позу глашатая идей «Дейли мейл», а четверо остальных набрасывались на него, как свернутые в трубку сбесившиеся экземпляры «Тайм аут» [8] . И поскольку речь шла об искусстве, а не о футболе, они считали все это спором. Вечер катился ко времени закрытия: очередные заказы, вылазки нетвердой походкой в сортир, сломанные сигареты, последнее сбрасывание на горячее, двоение в глазах и нетвердость речи. Кончилось тем, что Клив залез под стол и залаял, а Петра лизнула Джона в ухо.

Подошел Шон, убрал стаканы, и все потянулись на улицу. Дом и Пит сразу отвалили — пошли подцепить шлюху. Клив сказал, если можно, он будет спать на диване Дороти, и они повернули к дому. Петра взяла Джона за руку и крепко прижалась к боку.

— Соскучился, малыш?

— Мать честная, вы только посмотрите! — завопил Клив. Он согнулся под фонарем и что-то тянул из урны. — Взгляните-ка сюда!

— Брось, идиот! Разве можно копаться в помойке? — фыркнула Дороти.

— Да он совершенно новый. Еще ярлык не отрезан. Ничего себе! Стоит целую штуку. — Клив пытался надеть пиджак, но никак не попадал в рукав. А когда натянул, оказалось, что он ему мал — на боках натянулся и не прикрывал ягодиц. — В самый раз. Бархатный. Будет мой.

— Кто же это выбросил совершенно новый пиджак? — подозрительно процедила Дороти.

— Черт его знает. Наверное, какой-нибудь старый гомик. Цвет пришелся не по нутру. — Клив изобразил жеманную походку и наподобие чайника выставил в сторону вялую руку. — Вот блевотина… Ты миленький малый. — Он припечатал Джона поцелуем.

Тот не ответил. Что тут скажешь?

— Зайдешь на кофе? — спросила Петра.

Хотя они познакомились больше года назад и большую часть ночей спали вместе, такое приглашение стало маленьким ритуалом. Воспринимавшееся поначалу как шутка ухаживания, теперь оно раздражало Джона — напоминало, кто из них главный. Любовь по приглашению на «Нескафе».

— Ты провел приятный день, — добавила она.

Джон сидел в крошечной, воняющей плесенью ванной и ждал, когда сердитая колонка, кашляя и заикаясь, нацедит в шершавую посудину воды на четыре дюйма. На кухне Петра и Дороти спорили с Кливом, как правильно готовить тосты. Наконец Джон лег в чуть теплую, маслянистую жидкость, которая только-только покрыла колени, и уставился на развешенные над головой бюстгальтеры, майки и трусики. Мазнул кое-где кошачьим язычком мыла, ополоснулся, как замерзшая выдра, и вытерся влажным, слегка отдающим тухлым пуделем полотенцем. Потом согласно приглашению отправился к Петре в постель. Она сидела в подушках, ела тост и читала.

Комната выглядела так, словно была тренировочной площадкой для отработки навыков обыска Хендонского [9] полицейского училища. Джон понятия не имел, какого цвета был ковер, если только он вообще там лежал. Он казался совершенно излишним. Джона всегда поражало, какое дрянное Петра носила нижнее белье — в тех редких случаях, когда вообще надевала. И всегда одну и ту же пару.

Другая особенность — цвета. Комната выглядела так, словно ее когда-то испятнали мокрым попугаем, но потом все потемнело и стало черным. Джон забрался по пологому склону на мыс кровати. Петра зажгла сигарету. Курение в помещении добавляло бесшабашное ощущение опасности.

— Вот что я подумала. — Она стряхнула крошки со своего края кровати. — Ты никогда не попадал в «Литературное ревю»?