Книга Метро 2033. Питер, страница 7 – Шимун Врочек

— А она? — спросила Катя наконец.

— Что она?

Катя остановилась и посмотрела на него.

— Кто она тебе? По библии.

— Моя будущая жена, — ответил Иван просто.

Катя то ли всхлипнула, то ли подавилась — Иван толком не понял. Она отошла на секунду и вернулась с баночкой. Жёлтая застывшая мазь.

— Повезло тебе, придурок. Ну-ка, подними голову!

Он поднял голову. Увидел в Катиных зрачках белый силуэт убегающего в тоннель тигра… Моргнул. Показалось. Катя наклонилась и начала мазать ему лоб вонючей холодной мазью. От её дыхания было щекотно и смешно.

В следующее мгновение Катины губы оказались совсем близко.

— Иван, смотри, что я добыл!

Пашка ворвался в палатку. Замер. Иван с Катей отпрянули друг от друга. Пашка прошёл между ними, с грохотом поставил бочонок на стол, повернулся. Неловкая пауза. Пашка оглядел обоих и сказал:

— Что у тебя с рожей?

— Стучать надо, вообще-то! — сердито сказала Катя, — Павел блин Лександрыч.

Пашка только отмахнулся.

Иван поднял руку и потрогал лоб. Болит. Странно, вроде маской противогаза было закрыто, а поди ж ты.

— Обжегся.

— Че, серьёзно? — Пашка смотрел на него с каким-то странным выражением на лице — Иван никак не мог сообразить, с каким. — И как это вышло?

Рассказывать целиком было долго.

— Ну… как-как. Карбидка рванула, — сказал Иван чистую правду. — Вот и обожгло.

— Серьёзно? — Пашка притворно всплеснул руками. — А-афигеть можно. Ты с ней что, целовался что ли? С карбидкой?

— Пашка! — прошипела Катя.

— А что Пашка? — изобразил тот недоумение. Иван давно заметил, что эти двое терпеть друг друга не могут — ещё с той поры, когда он с Катей закрутил роман. Интересно, что когда он познакомился с Таней, Пашка почему-то успокоился… Вообще-то, знал Иван её давно, но как-то все внимания не обращал. Идиот. А тогда, после нелепой смерти Косолапого…

К чёрту.

Иван встал, потрогал эластичный бинт, перетягивающий ребра. Бинт был жёлтый, старый, не раз стираный. Общество, блин, вторичного потребления! Так назвал это профессор Водяник? Ещё он рассказывал: раньше, в средние века, при монастырских больницах хранились бинты со следами старой крови и гноя, застиранные чуть ли не до дыр. Ими, мол, ещё святой Фома или кто-то там лечил раненых. К язвам прикладывал. М-да. А выбросить нельзя, потому что руки святого касались, бинты теперь исцеляют лучше…

Водяник говорил, что святость всё-таки передаётся хуже, чем микробы.

А то мы бы все уже в метро с нимбами ходили.

Иван встал с койки, прошёл к большому зеркалу с выщербленными краями, что стояло на столе. Оглядел себя. Синяк на груди, действительно, замечательный. И красная полоса на лбу тоже ничего. Иван повернул голову — вправо, влево. Как раз для завтрашней церемонии.

Диалог за его спиной перешёл в прямую схватку.

— Паша, к твоему сведению, — говорил Пашка язвительно. — С карбидками не целуется. Потому что у него — что?

— Что? — спрашивала Катя, злясь.

— Диод! Честный диггерский диод. А не какая-нибудь карбидка-потаскушка!

Катя замерла. Лицо бледное и чудовищно красивое. Медуза Горгона, дубль два.

— Па-ша, — сказал Иван раздельно. — Выйди, пожалуйста.

— Я что…

— Выйди.

Когда Пашка вышел, Иван вернулся к койке. Не стесняясь наготы (перед Катей? смешно), быстро сбросил штаны, что надевал под «химзу», натянул чистые. Сунул руки в рукава рубашки, начал застегивать пуговицы. Посмотрел на упрямый затылок Кати, опять загремевшей своими банками-склянками. Красивая шея. Закончив с пуговицами, Иван встал. От усталости в голове тонко звенело. Такой лёгкий оттенок поддатости, словно намахнул грамм пятьдесят спирта.

— Готов? — спросила Катя, не оглядываясь.

— Да, — сказал Иван. Подошел к ней. — Не обижайся на Пашку.

— Не буду. Он прав. Я шлюха.

— Пашка дурак, — сказал Иван. — У него все — или чёрное, или белое.

— У меня тоже. Дала, не дала, так что ли?!

Она повернулась к Ивану, вцепилась в край стола — так что побелели пальцы.

— Не так, — Иван поднял руку, дотронулся до Катиной щеки, провёл вниз. Почувствовал, как она дрожит. — Ты хорошая. Пашка тоже хороший, только дурак.

— Почему я такая невезучая, а? — она смотрела на него снизу вверх, словно действительно ждала, что Иван ответит.

Иван вздохнул. Не умею я утешать.

— Брось, — сказал он. — Ну… хватит. Твоя судьба где-то рядом, Пенелопа. Я уверен.

Она хмыкнула сквозь слезы.

— Придурок ты, Одиссей. Бабья погибель. Это я сразу поняла, как только ты на станции появился.

К чёрту правила! Иван протянул руку, обнял Катю за талию, притянул к себе. Прижал крепко, чувствуя какую-то опустошающую нежность. Это все равно остается — сколько бы времени не прошло.

— Всё. Будет. Хорошо.

— Красивый ты, — сказала Катя развязно. — А Таня твоя молодец. Другие все суетились, а она себе королевой. Молодец. Так и надо. Вот ты и попался. — она вдруг сбросила эту манеру. — Смотри. Будешь Таньке изменять — я тебе сама яйца отрежу. Вот этими самыми ножницами. Понял, Одиссей?

— Понял, — сказал Иван. Прижал её и держал крепко, чувствуя, как уходит из Катиного тела дрожь. Её груди уперлись ему в солнечное. Иван выдохнул. Женщины. Голова слегка кружилась — от усталости, наверно. Красный свет казался чересчур резким.

Всё, пора на боковую. Только…

— Знаешь, зачем я ходил… — начал Иван.

Тут в палатку вошел Пашка. Не глядя на них, угрюмо прошествовал к столу, поднял бочонок с пивом, буркнул «звиняйте, забыл». И вышел в дверь мимо остолбеневших бывших любовников.

— Ну п…ц, — сказал Иван, глядя вслед исчезнувшему за порогом другу.

Катя посмотрела на него, на его растерянное лицо и вдруг начала хохотать.

Иван вышел из медчасти, забрав только сумку и автомат. Всё остальное снаряжение осталось там — для санобработки. Иван поморщился. От сумки ощутимо воняло жженой резиной. Сейчас бы раздобыть воды, умыться, почистить автомат и спать. Впрочем, лучше бы сразу спать. В глазах резь, словно от пригорошни песка. Тяжесть в голове стала чугунной и звенящей, как крышка канализационного люка.

Впрочем, ещё одно дело.

— Пашка! — начал Иван и осекся. Рядом с палаткой уже никого не было. Обиделся, наверное.

— …в некотором роде это ответ на знаменитое высказывание Достоевского: широк русский человек, широк! Я бы сузил.