Книга Улисс из Багдада, страница 14 – Эрик-Эмманюэль Шмитт

В восемь часов вечера появился человек с бородой, вырезанной, как акулья челюсть, обогнул меня справа и бросил на ходу:

— Следуй за мной, как будто ты меня не знаешь.

Он пошел вперед в лабиринте улиц, потом четыре раза обогнул группу домов. Каков был смысл этой ходьбы? Меня кому-то показывали? Проверяли, что нет хвоста?

Наконец он бегом метнулся в проулок. Я бросился следом, боясь потерять его из виду, и тут же удар кулаком сбил меня и поверг на землю.

— Вот он!

Верзила, сваливший меня, сделал знак четверым другим, которые кинулись на меня, заткнули рот, связали по рукам и ногам. После чего они бросили меня в багажник машины, небрежно, как тюк с бельем. Один из них приказал втянуть голову. Крышка капота захлопнулась.

Полная тьма.

Мотор. Дорога. Тряска. Тормоза. Ускорение. Остановка. Шум голосов. Выключен мотор. Крики. Ругань. Беготня. Хлопанье дверьми. Снова тронулись с места. Мотор. Шоссе. Проселочная дорога. Тряска. Камни. Долгий путь.

Стоп.

Свет появляется снова, это светит фонарик в ночи. Он ослепляет меня. Люди помогают мне вылезти, разрезают веревки, связывающие мне лодыжки, и приказывают следовать за ними. Где я?

Мы входим в какой-то дом, спускаемся в подвал, открываем дверь, меня толкают внутрь. Створка двери закрывается. Это тюремная камера.

Вот и конец пути.

Я не знал, где нахожусь и почему.

Прошло еще несколько часов, которые я употребил на то, чтобы успокоиться, попытаться осмыслить ситуацию. Мне не доверяли. Меня испытывали. Меня хотели показать тем, кто узнал бы во мне агента американцев или, хуже того, израильтян. «Только бы я не был на кого-то похож! — думал я. — Будем надеяться, природа не подложила мне свинью в виде какого-нибудь двойника…»

Догадываясь, что скоро последует допрос с пристрастием, я готовился к нему с одинаковой долей опасения и надежды. Мне надо было внушить им доверие, убедить их, что я — из них, дать говорить в себе только тому Сааду, который ненавидел американцев, убийц своего отца. Поскольку этот Саад существовал в действительности, мне надо было запереть других Саадов — более сдержанных, более сложных — на два замка за толстой, обитой войлоком дверью.

Когда я потерял счет времени — из-за голода, жажды, тревоги, — за мной пришли четверо и толчками заставили меня подойти к столу. Сидевший за пишущей машинкой человек рявкнул:

— Мы узнали тебя, пес! Мы знаем, кто ты такой! Ты сделал шаг к могиле, когда обратился к нам.

Этот крик утвердил меня во мнении, что про меня ничего не знают и что их это дико раздражает. Мужайся!

— Я хочу быть с вами.

— Ты думаешь, мы кто?

— Те, кто борется против Америки.

— Ты друг американцев!

— Я ненавижу их, они убили отца.

— У нас есть доказательства.

— Не может быть.

— Я лгу, по-твоему?

— Ни ты, ни кто другой никогда не сможет доказать, что я люблю американцев, раз я их ненавижу.

Разговор продолжался — резкий, злобный, отрывистый — три часа подряд, все это время я ни на секунду не дал себя сбить.

Меня снова отправили в камеру, на всякий случай осыпав ругательствами.

Вскоре после того мне выдали кусочек хлеба и каплю воды. Что ж, если они хотят, чтобы я остался в живых, значит, экзамен пройден успешно.

За едой я поддался эйфории. Наверняка, проведя свое расследование и теперешнее испытание, они примут меня в отряд новобранцев.

Эта перспектива отлично доказывает мою наивность.

Как только я почувствовал себя лучше, за мной снова пришли, отвели меня в другую комнату, и там, едва завидев кнуты и кожаные ремни, я понял, что меня ожидает.

В ужасе от предстоящих мучений я так отупел от страха, что лицо мое ничего уже не выражало и, видимо, я произвел впечатление крепкого орешка. Началась пытка. Я кричал, вопил, отбивался, но не выходил за рамки избранного персонажа: человека, ненавидящего Америку и американцев. Ко мне несколько раз обращались на иврите и на персидском, предлагая мне прекратить страдания, — чтобы определить, знаю ли я эти вражеские языки, и каждый раз я оставался глух. Но удары начинались сначала.

В какой-то миг, когда моя израненная кожа горела, когда я видел лужу собственной крови на земле, я получил такой сильный удар по почкам, что в глазах потемнело, я вдруг впал в какой-то экстаз и потерял сознание.

Очнулся я на следующий день в комнате, где было несколько кроватей. Я один лежал, остальные были вооружены и занимались своими делами в соседних комнатах, не обращая на меня внимания; я понял, что меня подняли из подвала, и это было шагом вперед. Одетый в белое подросток, видимо немой, дал мне аспирина и перевязал раны.

В середине дня человек в маске, закрывавшей нижнюю часть лица, снова пришел и сел рядом.

— Здравствуй, Саад.

— Здравствуй. Странная у вас манера обращаться с друзьями.

— Но полезная. Мы не уверены, что наши друзья — это друзья.

— А в моем случае?

— Посмотрим.

Я истолковал это в том смысле, что несколько этапов пройдено.

— Что ты умеешь делать?

— В физическом плане — мало что.

— Верзилы и громилы у нас уже есть. Нам нужны другие таланты, более интеллектуальные. Ты выучился на юриста?

— Почти.

— Сколько языков знаешь?

— Английский и испанский. Русский тоже немного знаю.

Я колебался, раскрывать ли свои лингвистические познания. Не станет ли хуже от такой внезапной откровенности?

Он сделал вывод:

— Такие люди, как ты, нам нужны. Как только встанешь на ноги, вернешься к матери и сестрам.

— А потом?

— Много задаешь вопросов.

Он исчез.

Когда через три дня я немного оправился, мне завязали глаза, затолкали в раскаленную от духоты машину. В дороге трясло, и некоторые раны открылись снова. Решив во что бы то ни стало убедить похитителей в своем героизме, я старался не кричать и не морщиться, только несколько стонов сорвалось с губ, когда колеса проваливались в ямы.

Несколько часов спустя меня выбросили вон, машина тронулась с места. Я сдвинул повязку с глаз и увидел кафе «Саид».

Я подошел к единственному светившему фонарю и увидел в витрине распухшее лицо. Рассмотрев синяки под глазами, разбитую губу, голубые и желтые синяки на коже, прилипшие к кровавым ссадинам волосы, я стал смеяться. Долго. Беззвучно. И самодовольно. В глубине души я, в общем-то, гордился собой.

Медленным шагом, с большим трудом я продвигался к своему кварталу. Пройдя угол, я заметил мальчика, слонявшегося из конца в конец нашей улицы: увидев меня, он застыл на месте.