Книга Портрет Невидимого, страница 28 – Ханс Плешински

Его слух для таких аргументов был закрыт.

— Я и рад бы предоставить тебе свободу, но не могу.

Поскольку я, как всякий человек, стараюсь избегать осложнений, мне было неприятно смотреть на Фолькера, явно страдающего в углу купе — только потому, что я дал ему понять: мое вожделение, в чисто физическом смысле, может распространяться и на других мужчин, не только на него.

Чем более окрыленным возвращался я к Фолькеру после посещения бани или рандеву в Английском саду, чем крепче его обнимал, тем печальнее становился он, и казалось, что он уже на пределе сил.

— Моя любовь к тебе не уменьшится от того, что я ненадолго влюбляюсь и в других.

— Я жду момента, когда ты пожалеешь, что ляпнул такое.

— Тебе, Фолькер, придется долго ждать, а когда дождешься, уже не порадуешься.

— Ты сейчас переживаешь пору цветения…

— А ты хотел бы видеть меня развалиной?

— Ты не присутствуешь здесь, не присутствуешь душой, — сказал он.

— Но я же здесь. Ты видишь. Дотронься.

— Ты меня не любишь.

— Не будем, Фолькер, говорить о любви. Это лишь сделает нас несчастными. Появятся абстрактные требования друг к другу…

— Абстрактные? Ведь речь идет о жизни…

— Да-да, конечно, но жить можно и без громких слов.

На самом деле мы редко спорили о любви, ревности, собственнических притязаниях, ибо инстинкт подсказывал: играя с такими понятиями, можно, даже не заметив того, открыть шлюзы, которые потом не закроешь. Все же иногда, вопреки всем разумным соображениям, ссоры случались.

— Ты как-то написал, что «с одной стороны» не способен быть верным. Я, возможно, — твоя «другая сторона».

— Но раньше ты тоже обманывал своих любовников.

— Да, а теперь я сам — обманутый, лишившийся былой силы, поставленный под вопрос.

— Я тебя под вопрос не ставлю.

— Ты меня ставишь под вопрос — как человека, — когда любишь других мужчин. Если ты нуждаешься в них, чего тогда стою я?

— Ты — Фолькер.

— Я теперь ничто, и сам в этом виноват: поскольку имел глупость полюбить тебя.

— В таких делах я тебе не советчик.

— Не советчик! Охотно верю. Ты предпочитаешь распутничать где-нибудь подальше от дома.

— Я всегда к тебе возвращаюсь.

— Почему?

— Ты хочешь услышать четкий ответ, но он тебе не понравится. Я почти все время с тобой, здесь, — и этого достаточно.

Как часто я доводил Фолькера до отчаянья? Принадлежащая ему галерея, бурное прошлое, прежние любовные романы, книжные сокровища — ничто не могло его защитить. Мы возвращали друг другу ключи от квартир — или швыряли их друг другу под ноги.

— Ты хочешь, чтобы я сделался домоседом? Тогда ты первый отвергнешь меня: я стану скучным и приставучим.

— Ты мое наказание! — Глаза его сверкнули. — За то, что раньше я слишком высокомерно обращался с людьми. Ни один не был для меня хорош. Зато теперь я нашел такого…

— Ясно. Давай разопьем бутылочку вина. В «Дубе». Там подают и баварские котлетки.

— Для тебя нет ничего святого? Ты еще пахнешь другим мужчиной.

— Он даже не знает, кто такой Вим Вендерс.

— Не хочу о нем слышать.

— Ну что ж…

Сам не понимаю, почему по прошествии первых двух, четырех, шести лет наш вибрирующий союз не распался. Может, только потому, что мы разговаривали. Никто из нас, даже в ссоре, не унижал другого (если не считать мимолетных срывов). Литература, театр, кино спешили нам на выручку, помогали преодолеть конфликт, внезапно подсовывая новую, более безопасную тему:

— Хоть ты, Фолькер, и ненавидишь меня, скажи: в каких фильмах Хичкока, кроме «Птиц», снималась Ким Новак? [158]

— Ким Новак! В «Птицах» играет Типпи Хидрен! [159] А Новак он выбрал для «Головокружения». Уж это тебе следовало бы знать.

На Хичкока, которым он восторгался, «поймать» Фолькера было проще всего.

Эти годы остались у меня в памяти трогательно-волнующими, с отдельными мрачными вкраплениями — мрачными главным образом для него. Наверное, ему было очень тяжело, когда он — внезапно побледнев, как я себе представляю — бросал в мой почтовый ящик письмо такого содержания:

У нас обоих много планов на будущее. Кажется, я, хоть и неотчетливо, думал об этом, когда так сильно тебя оскорбил. Сам я не чувствовал, что оскорбляю тебя: я лишь хотел, чтобы ты был внимательнее к моей жизни — не особенно счастливой, но которую все же можно считать счастливой, потому что она вошла в соприкосновение с твоей. Я знаю, что стал помехой твоему счастью. Ты для меня счастье, я же для тебя — нет, я только помогаю тебе; не часто образуется такая пара, как мы, и все же новые шансы появятся — по крайней мере, у тебя. Я не хочу стоять на твоем пути. В общем, скажи, как тебе будет лучше, и я действительно сделаю все, чего ты потребуешь, если наш разрыв неизбежен. Ничего хорошего в этом нет. Но подобные вещи в жизни случаются. Вчера я хотел только, чтобы ты понял, как сильно я страдаю из-за тебя и как, тем не менее, благодарен судьбе за то, что нам с тобой довелось узнать друг друга.

Твой рейнский (кровоточащий) Сердцелист [160]

Больше всего мучил его в те годы соперник, с которым он никак не мог совладать. С Максимилианом я познакомился в Английском саду. Ему, как и мне, исполнилось двадцать, у него были слегка вьющиеся светлые волосы, самое гибкое тело, какое только можно вообразить, и огромные, красивые глаза.

Но не только поэтому дух-покровитель сада мгновенно меня околдовал: сыграло свою роль и то, что Максимилиан оказался глухонемым. Я заметил это не сразу, а лишь спустя какое-то время после нашего бессловесного знакомства.

Для каждого, кто живет в языке, работает с ним, Макс воплощал в себе Fascinosum. [161] Это глухонемое чудо сразу пробуждало у других инстинктивное желание его защитить. А сам Макс всегда сиял, смеялся темным смехом, двигался проворно и ловко, как человек-газель. Для меня начался новый, волнующий жизненный период.

Когда я был вместе с Максимилианом, я никогда не знал, думает ли он посредством слов или посредством образов, то есть связывая между собой чистые впечатления.